Накрыв голову подушкой, я зажмурила глаза. Случилось что-то очень неприятное. Мистер Миллер всегда хорошо относился ко мне и к Тони, раньше, когда мы постоянно носили ему чатни[11]. Что он сделал, что папа его возненавидел? Почему он так расстроен из-за того, что мы видели нападение, и почему он написал маме записку, что с ним все в порядке?

Записка.

Я села. Поискала глазами носовой платок, затем утерла нос рукавом. Перебирая день нападения, я вспомнила, как папа кричал на маму, размахивая листком бумаги. Затем во дворе он показал тот листок Тони: «Ты носил это по просьбе твоей матери?»

За всеми этими переживаниями я забыла – но теперь вдруг разом вспомнила: мама дала Тони конверт в тот день, когда я шпионила за братом с веранды. Конверт и – я совершенно уверена – немного денег. В конверте было письмо, которое каким-то образом попало к папе.

У меня возникло сильное внутреннее чувство. Если я найду письмо, которое так расстроило папу, оно наверняка объяснит, почему папа взбеленился и напал на мистера Миллера.

Разумеется, папа мог сжечь письмо или выбросить, но я так не думала. Он все хранит, настоящая белка в том, что касается памятных вещиц или подарков, маленьких свидетельств его прошлого. Куча коробок, банок и жестянок с разными вещами рассована у него по всему сараю. Он хранит ржавые болты, сломанные детали от механизмов, которые все еще собирается починить, старые велосипедные колеса, коллекцию старинных бутылок из-под колы. Заплесневевшие альбомы с марками, которые принадлежали дедушке Клаусу, пакетики с семенами, монеты и банкноты с довоенного времени.

Если папа спрятал письмо, тогда я точно знаю, где его искать.

* * *

– Ма-ам?

Я рывком села. Дневник свалился с колен и упал на пол. Бронвен, приоткрыв дверь, заглядывала в щелочку, в пижаме, взъерошенная и заспанная. Однако взгляд ее прояснился, когда она увидела, что я уронила.

Дочь вопросительно на меня посмотрела, затем сказала:

– Уже поздно. Я увидела свет, и мне стало интересно, чем ты занимаешься.

– Просматриваю уроки языка жестов. – Подняв с пола дневник Гленды, я бросила его на постель в кучу учебников. – Ну теперь в постель, да?

Она сердито посмотрела на меня и метнула взгляд на стопку книг.

– Ты, кажется, говорила, что он скучный?

– Что? А, ты об этом? – Я положила ладонь на вздыбившуюся обложку дневника, стыдясь, что первым пришедшим на ум ответом была новая ложь. Я отбросила эту мысль, ухватившись хотя бы за частицу правды. – Ну, наверное, я в итоге увлеклась.

– Тебе удалось выяснить, кому он принадлежал?

Втянув воздух, я посмотрела дочери в глаза и сказала:

– Все еще работаю над этим. – Зевая, я засунула ноги под одеяло, расправила вокруг себя простыню и переложила стопку книг на прикроватный столик. – Что ж, тогда спокойной ночи. – Дотянувшись до лампы, я выключила ее, погрузив комнату в темноту.

Едва щелкнула, закрывшись, дверь, как я опять свесила ноги с кровати и, навострив уши, стала ждать. Голые ступни зашлепали по коридору, скрипнула дверь Бронвен. Я досчитала до двадцати. Затем, взяв со столика дневник, в темноте пересекла комнату, тихонечко выскользнула за дверь, прошла по коридору и очутилась в уединении своей студии.

* * *

4 часа дня. Пятница, 17 октября 1986 года

Боже, о боже, и зачем только я стала его искать!

Во время перерыва на ланч я сказала мистеру Эбботу, что плохо чувствую себя из-за менструации, и он отпустил меня домой. Я знала, что там никого не будет. Папа в Брисбене на работе, у мамы допоздна смена в больнице, Тони где-то болтается. Идеально, подумала я. Взяв с подоконника запасной папин ключ, я пошла в сарай. Письмо я нашла очень скоро. Оно лежало в большой старой жестяной коробке, смятое и порванное на кусочки, но я даже не потрудилась его прочесть.

Потому что увидела кое-что другое.

Это была пухлая пачка конвертов с марками старого образца, перевязанная лентой. Я унесла письма к себе в комнату и часа два читала и перечитывала. И теперь я не знаю, что делать.

Мне нужно с кем-то поговорить. Может, с Кори. Мы вроде как в ссоре, но она нужна мне прямо сейчас. Это важнее, чем глупая ссора между подругами. Выше гордости. Мне нужно только сказать: «Прости, я тебя люблю и хочу снова быть твоей подругой». Она поймет, она хорошая. Я сейчас ей позвоню, как только сердце перестанет биться в горле и я сумею собрать мозги в кучу и говорить…

А может, следует поговорить с кем-то постарше, например, с учителем? Может, с Россом? Да, Росс подскажет, что делать. Потом я пойду к Кори и узнаю, нельзя ли немного у них пожить. Хотя бы на выходных. Я никого здесь не могу сейчас видеть.

По крайней мере, папу. И особенно маму.

Боже, боже! И зачем только я стала искать письмо.

* * *

6 часов вечера. Пятница, 17 октября 1986 года

Я тряслась как лист, когда звонила Россу. Сказала ему, что это срочно, и он ответил, что приедет и заберет меня. Вдалеке загрохотал гром, и первые брызги дождя смочили крышу. Мне хотелось только одного: забраться в большой теплый универсал Росса и попытаться снова почувствовать себя в безопасности. Мы еще не закончили разговор, когда я услышала, что на подъездной дорожке остановилась машина.

Поскольку у мамы вечерняя смена и дома она будет не раньше одиннадцати, я поняла, что это, должно быть, папа. Его взбесит, если здесь появится Росс, и я знала, что он никогда не позволит мне сесть с Россом в машину, пусть даже он мой учитель. Поэтому я сказала Россу, что встречусь с ним в дедушкином доме, где мы сможем поговорить наедине. Росс сказал, что будет там через полтора часа, и это все равно показалось вечностью, но затем он настоял, что отвезет меня к Кори, и я почувствовала себя лучше.

Поэтому я собрала сумку, удачно вспомнив в последнюю минуту про подарок для Кори, и оставила на подушке записку для мамы, что позвоню ей, как только попаду к Уэйнгартенам. Затем я вылезла в окно своей спальни и побежала вверх по холму в дедушкино поместье.

В настоящий момент я сижу, скрючившись, в полом дереве. Дождь начался через двадцать минут после моего ухода из дома, черт бы его побрал. Сначала он накрапывал, но к тому моменту, как я добралась до края дедушкиного сада, он поливал вовсю, и мне пришлось искать убежища внутри выгоревшего бука. Я промокла насквозь, и дерево воняет старой обугленной древесиной и мочой поссумов, но это лучше, чем сгинуть в потопе снаружи или съехать вниз головой по грязному склону.

Теперь я сижу здесь в темноте, только с маленьким фонариком, чтобы писать. Пачка писем лежит во внутреннем, с «молнией», кармане моей ветровки. Весит она немного, но ощущение такое, будто это кирпич. Мои мысли об этих письмах – полная путаница, я даже не могу о них писать. Каждый раз, когда я дохожу до них, мой разум отказывается функционировать. «Неправда, – говорит он. – Просто неправда».