Пассажиры скорого поезда толкались в коридоре, мелькая сонными, мятыми, как бумага, лицами, казенными полотенцами, стаканами с чаем.

Проводница-хохотушка, разбитная и моложавая, готовя кипяток у титана, смеялась от напарницы, сидящей в купе:

— Что ты говоришь? А он что? Ха-ха!.. А ты что?.. Ха-ха! Ну, кобели!..

И была отвлечена гражданином интеллигентно-потертого вида:

— Извините, у нас, кажется, дедок того…

— Будет чай всем, — не поняла Проводница. — Стаканов не хватает… Что?! — возмущенно вскричала, когда вникла в суть проблемы. — Как это помер? Я ему, аспиду нечеловеческому, загнусь в мою смену… — И устремилась по коридору к купе, перед дверью которого испуганно жались жена Потертого гражданина и сын-оболтус. — Ну, чего тута?

В купе на нижней полке лежал человек, накрытый простыней, как саваном. Старческая рука с фиолетовой наколкой танка и надписью «Не забуду Т-34!» безжизненно свешивалась к истрепанному коврику, покачиваясь в такт движению поезда. Под столиком замечалась клетка для птиц.

— Батюшки! — всплеснула руками Проводница. — Премии лишуся я!.. — И к Потертому с надеждой: — А может, живой?

— Так это. Не храпит и вообще… вид нехороший.

— Да? — не верила. — Надо руку… того… холодная иль какая?

— Вы хотите, чтобы я?.. — нервно хихикнул Потертый.

— Вы ж мужчина? — удивилась Проводница.

— Он не мужчина! — в горячке воскликнула жена Потертого. — В смысле, мужчина, но не для такого нестандартного случая!

— Давайте я, — вмешался сынишка-оболтус лет тринадцати, златоволосый, как подсолнух на огороде.

— Сенечка, не смей! — взвизгнула мать.

— Ну, ма!.. — И решительно шагнул в купе.

Возникла неловкая и глупая сумятица: сын-оболтус взялся за старческую руку, как за ветку, мать в ужасе уцепилась за сыновнюю рубаху, за жену от растерянности ухватился Потертый, а за него — скорее машинально Проводница. И получилось так, что «покойник» едва не был сдернут с полки этому помешал столик.

Удар головой о него был приметен; во всяком случае, «усопший», к ужасу участников эпизода, неожиданно ожил, забарахтался в простыне:

— Тьфу! Чего это, люди добрые? Крушение, что ли?! — Сорвав простыню, обнаружил странную сцену из обмерших своих попутчиков и Проводницы. — Чего это вы, граждане?

— Дед! — наконец заорала Проводница. — Ты чего, живой?!

— Не понял? — удивился старик с седым ежиком. — А какой я еще должон быть?

Я, баловень периода распада и полураспада, находился в обреченно-коматозном состоянии, когда Божьей благодатью явился Классов. Мой друг, товарищ и тоже баловень судьбы и всеобщего ража.

Я любил над ним шутить. Классов, спрашивал я его, как твое настоящее Ф.И.О.? Классман? Классольцон? Сидоров? Или Гунченко? Сам ты Зельман, с достоинством отвечал мой друг, пахнущий мобилизационным тройным одеколоном. И был прав: все мы вышли из народа. Правда, каждый — из своего.

Мой друг был не один. Он принес бутылку водки. Я выпил грамм двести и только тогда осмыслил, что Классов с дамой. Это уже было интересно. Девушка имела вид б. (благородной) леди. Я выпил еще сто грамм и понял, что влюбился. Девушка была слишком б., но я, падший ангел от кино, влюбился.

— Это кто? — спросил я друга.

— Где? — спросил Классов.

— Рядом с тобой. Она нагая.

— Где именно?

— Вот. — И ткнул рукой, а далее лицом, а далее всем непослушным телом в свободное пространство.

— Надо же так нажраться! — сочувствовал мой товарищ, усаживая меня на место. — Ты кого сейчас увидел, Саныч?

— Искусительницу, — твердо ответил я. — Кажется, она хотела сниматься в нашем новом фильме? Почему мы ей отказали?

— Потому что она, наверное, плохо тебя, подлеца, искушала?

— Ты меня презираешь?

— Я люблю тебя, дурака, — ответил Классов.

И взял меня за шиворот. И поволок в ванную комнату. Обычно там я принимаю душ. И на этот раз я был подвергнут унизительной водной процедуре. Впрочем, мой товарищ знал, что делает. И зачем. Оказывается, как выяснилось, вечером в одной из высоких государственных сфер должен был демонстрироваться наш фильм. Режиссер желателен на этом родовито-блядовитом сборище. Режиссером был я, и, следовательно, мой друг пытался привести меня же в состояние вот такой рождественской елочки:

~*~

*~~~*~~~*

*~~~~*~~~~~*

*~~~~~~*~~~~~~*

*~~~~*~~~~~*~~~~~*

|||

— Спасибо, дорогой друг, — стоял под водой. — А что, извини, было вчера?

Вчера тоже был творческий вечер. Все было волнительно — сцена, аплодисменты, прелестные девушки, цветы.

— Девушек я помню, — заметил я. — Одна из них, Литвинова, блядь, кажется, была без трусов.

— Насчет трусов ничего не знаю! — огрызнулся Классман и продолжил: потом был ресторан. Поначалу было все как-то даже прилично — люди киноискусства любят покушать за чужой, оплаченный счет. Затем пришла молодая долговязая звезда экрана в разящем декольте по фамилии Бабо. Звезда была не одна. С молодым человеком, который, как выяснилось, был знаменитым боксером.

— Да-а, — вспоминал я последующий скандал; мне эта разлинованная парочка сразу не понравилась. Звезду, которая тогда еще, лет десять назад, была не звезда, а совсем наоборот, я имел многократно на старом металлическом монтажном столе. И слава ее, кстати, прыгнула именно с этого столика, точнее, с моей картины, а если быть откровенным до конца, была Бабо талантлива как на столе, так и на стуле, как на диване, так и на съемочной площадке. Талант — он всюду талант; главное такому таланту вовремя себя раскрыть, то есть раздвинуть ракурсно ноги.

И вот рослая героиня белого экрана и монтажного стола решила, что она есть центр смиренного мироздания. Тем паче все кинулись к ней, чтобы получше рассмотреть масштабы обвальных форм этого молодого мира. Скромный герой события был забыт. Героем был я. Я обиделся и выпил свои лишние сто пятьдесят. И попросил минутку внимания.

— Минутку внимания, — сказал я. И все обратили на меня внимание. Суки, — сказал я еще, — всех уволю!.. Из своей жизни! — И попросил душевную давалу приблизиться ко мне.

Лучше бы она этого не делала. Я, верно, решив, что ресторанный стол, быть может, удобнее монтажного, завалил непорочную диву жопой в салат. А ведь мог исторгнуть не переваренную еще пищу в разящее, напомню, декольте. Бабо визжала, будто ее насиловали.

Насилия же я не терплю. Тем более по отношению к самому себе. Мне почему-то начали крутить руки. Я вырывался. Более того, когда увидел, что какая-то рыль с квадратной челюстью хочет угодить мне в глаз поставленным ударом, то сумел, вертлявая бестия, нанести опережающий хук бутылкой по кубической голове, делая ее, голову, трапециевидной.