Я мысленно говорил ей это, уже заканчивая одеваться. Бесшумно двигаясь, привел все в комнате в более или менее человеческий порядок, чтобы вещи не валялись, где попало. Укрыл ее потеплее. Ничего. Сулейманыч не обидится. Он меня любит, как и я его. И когда мы с ним наконец сядем поговорить, я просто скажу ему, что счастлив, и он за меня порадуется. Он независтлив. Он прекрасный мужик.

Уже готовый к выходу, я нагнулся над Ольгой. Она спала, и на лице ее почему-то было выражение озабоченности. Поцеловать? Нет, проснется. Поцелую утром. А сейчас — вперед марш!

Правду говоря, мне вовсе не так уж хотелось уходить сейчас в темноту. Но я знал, что если не встану и не сделаю сразу же всего, что можно было сделать уже сейчас, то все равно больше не усну и буду ругать себя, и презирать, и ненавидеть. А мне не хотелось ненавидеть себя в эту ночь именно потому, что это была такая ночь, главная, может быть, ночь моей жизни; я осторожно затворил за собой дверь и зашагал, не оглядываясь…

Для торжественной зори выстраиваются годы жизни, как выстраиваются роты. На правом фланге стоит оркестр, начищенные трубы отражают сумеречный свет. Кончается еще один день службы, заполненный делами плотно, как магазин — патронами. Воздух свеж и пропитан вечерними запахами, легкими и чуть горьковатыми; обычные команды, днем громкие и хлесткие, звучат сейчас протяжно и немного грустно. Чуть жалко прошедшего дня, потому что он уже минул, но и радостно: вечерняя поверка — а торжественная зоря и есть вечерняя поверка, общая для всего полка, стоящего в едином строю, — это предисловие к завтрашнему дню, и он окажется, будем надеяться, не хуже других.

Начинает оркестр — длинная пьеса, негромкая и лирическая (ее ноты есть в уставе), — и армия не лишена лирики. Ты слушаешь, и с мелодией зори в тебя входит спокойствие. Играет оркестр, и вдруг в его музыке, как это иногда случается, слышится другая мелодия: «Выхожу один я на дорогу…» Но нет, оркестр по-прежнему играет зорю — солдаты не выходят на дорогу в одиночку.

Потом проводят поверку — не старшины, как обычно, а командиры рот; голоса их звучат приглушенно, чтобы не мешать соседям, а названные тоже негромко откликаются из строя: «Я!». Затем снова вступает оркестр, и подразделения проходят маршем. Скоро отбой. День закончен.

Но мне еще далеко до конца. Очень, очень далеко. И, наверное, не ко времени думать сейчас о торжественной зоре. Мне предстоит другое…

Почта в доме сельсовета оказалась закрытой. Я рассчитывал, что там хоть кто-нибудь дежурит по ночам, но оказалось — ничего подобного. Я колебался недолго. Начатое дело надо закончить. А до шоссе отсюда оставалось всего с полкилометра. Пять минут ходьбы. Не может быть, чтобы не попался какой-нибудь ездок. Ну, а из города — не проблема. Возьму такси… Полчаса до Риги, полчаса обратно, там — ну, пусть час; еще полчаса на всякие непредвиденные задержки — так или иначе, еще до света я вернусь…

На шоссе я поймал частника. Он остановился охотно — ему, видно, и самому скучно было ехать в одиночестве по пустой ночной дороге. Я плохой собеседник в таких случаях; он понял это сразу, и мы в основном молчали. Краем глаза я видел, что он порой улыбался чему-то своему. Лес то отходил, то деревья снова выбегали к дороге, мир казался спокойным и вечным.

— Хорошо! — сказал водитель, и я ответил:

— Хорошо.

— Кажется, это у Бальзака: одиночество — прекрасная вещь, но все же нужно, чтобы был кто-то, кому можно сказать, что одиночество — прекрасная вещь.

— Нужно, — искренне согласился я и подумал, что вот теперь у меня есть. Пройдет совсем немного времени, я увижу Олю снова. И, наверное, это и будет счастьем: сильно хотеть чего-то и ждать, что оно придет.

Прежде, чем вылезть из машины, я протянул ему трояк. Водитель покачал головой.

— Вообще машина должна зарабатывать на себя, — сказал он. — Но сегодня — нет.

— Желаю счастья, — сказал я и захлопнул дверцу.

Минут через десять я был уже около большого военного дома. И с проходной позвонил дежурному. Он встретил меня не так, как я ожидал.

— Наконец-то, подполковник. Вас ищут всю ночь.

— В чем дело?

— В гостинице вас не оказалось, и вы не оставили никаких сведений о своем местонахождении…

— Об этом информирован полковник Лидумс. Что случилось?

— Немедленно позвоните. Номер у вас есть?

— Есть, — сказал я.

Что-то случилось. Но уж слишком велика растерянность. Почему Лидумс не сказал, где искать меня?

Я ожидал, что по телефону ответит знакомый майор. Но меня соединили с генералом.

— Подполковник Акимов? Вылетайте немедленно. Машина ждет.

— Разрешите задать вопрос, товарищ генерал?

— Вас обо всем проинформирует майор Проценко. Он в Риге. Не медлите ни минуты. У меня все.

Я положил трубку, успев произнести положенную формулу подчинения.

— Майор поехал к вашим знакомым, — объяснил дежурный. — Уж не знаю, как он установил их. Должен сейчас вернуться.

— Вы не в курсе — что там?

— Нет. Но, кажется, серьезное. Да вы садитесь…

Беспокойство не позволяло мне сидеть. Я ходил из угла в угол. Была глубокая ночь, но большой дом не спал. Это не имело никакого отношения к нашему делу. Просто в армии многим не положено спать по ночам. Что могло случиться? Взрыв? Нет. Тогда торопиться было бы уже незачем. Тогда потребовались бы медики, эпидемиологи, химики — но не пиротехник. Тогда что же? Лидумсу удалось проникнуть в подземелье, и ему срочно нужна моя помощь при обезвреживании зарядов? Такой вариант возможен, но могли бы и обождать до утра. Как в том анекдоте, где увольняющегося в запас солдата спрашивают, понял ли он, наконец, что такое служба, и он отвечает, что все понял, только одно осталось неясным: куда все время торопятся, почему все надо делать бегом? Откровенно говоря, я даже рассердился на свою совесть, что погнала меня сюда среди ночи. Ничего не случилось бы, если бы я явился утром, а не сейчас…

Что же все-таки произошло?.. Лидумс проник внутрь, а назад выбраться не может?.. И вот полковник кукует в неуютном подвале и ждет, пока не прилетит дружок Акимов и не выпустит его на свет божий… От этой мысли мне сперва стало весело, но потом я рассердился. На начальство, на себя, на всю свою идиотскую жизнь.

Потому что вдруг понял: сейчас я улечу, и в любом случае, даже если там работы на десять минут, до утра я на дачу Лидумса уже не попаду. И Ольга проснется в одиночестве, и не найдет меня, и никаких моих следов. Так что впору будет подумать: а уж не померещился ли я ей?

Но она будет отлично знать, что я ей не померещился. Что я был. И исчез. Не оставив даже записки в три слова. Бросив женщину, скрылся подальше с глаз долой, то ли убоявшись последствий, то ли просто сочтя эпизод исчерпанным, как уходят от женщины незнакомой, случайной, в чьей постели оказался накануне вечером потому, что сам был под градусом, и она тоже, и всем командовала похоть. Ушел, и хорошо еще, что не оставил денег на столике — плату за услугу…