Толстая, добротная книга.

С такой можно отсидеться до самой весны.

Скажем, Колька-на-тормозах постучит в окно, идем, мол, на каток, можно ответить: нет, не велено мне выходить на улицу, «Происхождение видов» изучаю.

Вздохнув, я раскрыл книгу.

«Моему уму присуща какая-то роковая особенность, побуждающая меня всегда сначала предъявлять мое положение или изложение в неверной или неловкой фразе…» Точно! И со мной так! Вот я, дурак, рассмеюсь сначала, а потом уже думаю. Такая роковая у меня особенность.

Мне сразу захотелось увидеть автора столь точной и совершенной формулировки.

Я вернулся к началу книги. В такой толстой добротной книге непременно должен быть портрет автора. Где-то здесь, вначале. Да вот же он, вот!

Увидев портрет, я пережил новый приступ ужаса и отчаяния.

Паюза! Постаревший, стоптавшийся, но Паюза, Паюза. Не знаю уж, где он раздобыл такую хорошую шерстяную куртку, украл, наверное. Борода… Ну, подумаешь, борода. При желании вырастить можно не только бороду… Ну, большая залысина, но у Паюзы и сейчас уже лоб как у быка и весь в мелких морщинках, а темя себе он вполне мог обрить специально, оставил только седину над висками и на затылке. Только с кустистыми своими мохнатыми бровями Паюза делать ничего не стал, смотрел из-под них мрачно.

Потрясенный, я прочел под портретом: Чарльз Дарвин.

Такое же темное отчаяние, такую же темную неизбежность я испытал шестнадцать лет спустя – на южном Сахалине, беспомощно вчитываясь в разгромную рецензию члена Союза писателей СССР А. Заборного, подробно объясняющего, почему таких молодых писателей, как я, из литературы следует гнать поганой метлой.

Нет, рецензия не была грубой. А. Зажорный знал о моих натянутых отношениях с цензурой, с обкомовскими работниками, он прекрасно был осведомлен о моих взглядах на власть, на идеологию, на искусство. Он с большим успехом принимал участие в уничтожении моей первой книги стихов («Звездопад», Южно-Сахалинск, 1968), теперь ему надо было только додавить меня, отвергнув рукопись под названием «Путешествие Михаила Тропинина на Курильские острова».

Удивляло А. Задорного лишь то, что меня так поздно раскусили.

Он видел в этом большой просчет окружающего меня коллектива.

Если я пытаюсь протащить в печать столь скользкие (густая цитата), столь двусмысленные (густая цитата), столь откровенно упаднические положения (совершенно невозможная цитата), то как это не нашлось человека, который бы вовремя поставил в известность определенные органы? Он, А. Зазорный, искренне растерян. В рукописи, которую ему пришлось читать, герои и героини совершенно не типичны. Они и на людей-то не похожи. Они пьют, трахаются, как жабы, ведут разговоры, о которых нормальным людям лучше бы и не знать. А эти рваные фразы, этот уродливый словарь! «Непруха», «богодул», «гегемоны», «непропуски»! Даже солнце в рукописи, видите ли, «злобное, желтое, как яичный желток», отчаивался рецензент А. Засорный. Разве ради такого искусства Чернышевский шел на каторгу, а Ван-Гог накладывал на себя руки? Нет, нет! – заключал А. Заморный, такой хоккей нам не нужен.

Заканчивал рецензию А. Заторный советом: чаще опираться на газету «Правду».

На газету «Правду» и на труды классиков, дважды подтверждал он. На труды классиков русской советской литературы и на труды классиков марксизма-ленинизма. Вот тогда я, наверное, перестану допускать грубые идейно-художественные просчеты, предугадывал А. Закорный мое счастливое будущее. Вот тогда начну работать не на кучку «умных» высокомерных ничтожеств, а на народ, на здоровую массу, требующую вкусной и здоровой духовной пищи. Так уж получалось, что это я пытался кормить народ невкусной и нездоровой пищей. А. Заборный мне даже немного сочувствовал, в глубине души он немного верил в меня, он хотел, чтобы я варил вкусную и здоровую духовную пищу для народа по давно апробированным рецептам. Рядом с моей пишущей машинкой, подсказывал А. Заморный, теперь всегда должна лежать хорошая, добротная, идеологически выдержанная литературная поваренная книга.

Может, и так, но что-то мешало мне. Я инстинктивно чувствовал: тут примешивается еще что-то. Я даже догадывался, что именно. Помните беседу палеонтолога профессора Кукука, оказавшегося в одном купе поезда Париж – Лиссабон с неким маркизом Веностой (Томас Манн, «Признания авантюриста Феликса Круля»)?

«О, конечно, – сказал маркизу Веносте профессор. – Человек и зверь – родственные существа. Но если иметь в виду происхождение, то человек произошел от зверя лишь в той мере, в какой вообще органика произошла от неорганики. Понимаете? Тут примешалось что-то еще».

«Примешалось? – переспросил профессора маркиз. – Что примешалось?»

«Ну, примерно то, что примешалось, когда из небытия возникло бытие».

Сильный ответ. Он и сейчас меня волнует. Не меньше, скажем, чем проблема гипокризии – болезни, влияния которой не смог избежать никто. Ведь гипокризия это притворство, игра, вранье, сознательное и бессознательное, иногда спасительное, чаще бессмысленное. Скажем, А. Запорный был болен гипокризией смертельно. Я сам жестоко ею переболел. Эту болезнь схватывают автоматически, даже не подозревая о ней. Вот кошку на улице задавила машина на твоих глазах. Ты, естественно, потрясен. Выпучив глаза, ты ломишься в дом Портновых. Может, хоть сейчас холодные мутные глаза Паюзы на мгновение изменят свое выражение? «Вот сидите здесь, – кричишь ты, – а на улицах кошек давят!» Да что кошек! Там старух давят, раскатывают катками, тракторами вминают в рыжую грязь! А Паюза только поднимет брови: мало их давят, надо бы больше.

Есть такой анекдот.

К доктору является пациент – нервный малый.

Дергается, прячет руки в карманах, отводит глаза в сторону.

«В чем дело?» – «А по мне не видно?» – «Вы, кажется, нервничаете. У вас сложная работа?» – У пациента трясутся руки: «Хорошо хоть догадались». – «Расскажите о своей работе подробней». – «Не знаю, поймете ли? – нервничает, дергается пациент. – Каждый день я сижу над желобом, по которому катятся апельсины. Каждый день с семи утра до пяти вечера я должен сортировать апельсины. Крупные апельсины – в один ящик, средние – в другой, мелкие – в третий». Доктор, понятно, пожимает плечами: «Разве такая работа не успокаивает?» – «Успокаивает? – взрывается пациент. – Вы что, придурок? Неужели до вас не доходит, что я ежеминутно, ежесекундно должен принимать решение!»

Действительно.

Ежеминутно, ежесекундно.

Мы все ежеминутно, ежесекундно дергаемся, прячем трясущиеся руки в карманы, отводим глаза в сторону. Ежеминутно, ежесекундно наши лица меняются. На них явственно проступают хищные черты ископаемой акулы, лукавого опоссума, равнодушного иктидопсиса, Паюзы, наконец.

Как животные страсти обратить в истинно человеческие?

Конечно, проще всего отдаться приступу гипокризии, напрямую отождествлять себя не с кем-то там, а с римским атлетом. Почему нет? Я свободно могу насобирать кучу свидетельств того, что обезьяночеловека с острова Ява я перерос.