Услышав шум, в комнату вбежала горничная. При виде ее Юджиния пришла в еще большее раздражение.

– Не хочу ее видеть! – хрипло кричала она. – Пусть она уйдет!

Гарриет виновато покосилась на горничную и пожала плечами. Та бесшумно выскользнула за дверь.

Похоже, единственное, что могло успокоить плаксиво накуксившуюся девочку, было пение. И Гарриет принялась петь.

Она как раз тихонько напевала «Выпей за мое здоровье...», когда Юджиния снова проснулась. Встрепенувшись, Гарриет положила мокрую салфетку на горячий лоб девочки.

– Гарри, а ты собираешься когда-нибудь выйти замуж? – вдруг сонным голосом поинтересовалась Юджиния.

– Не знаю, – удивилась Гарриет. – А почему ты спрашиваешь?

– Да так... если бы у тебя был ребенок, я могла бы с ним играть. Я хочу, чтобы, когда я вырасту, у меня было четырнадцать детей.

– Правда? – улыбнулась Гарриет. – Неужели четырнадцать?

– У миссис Биллоуз из нашей деревни их вообще пятнадцать, представляешь? Папа говорит, что это уж, пожалуй, чересчур.

– Да, наверное, многовато...

Но Юджиния уже провалилась в сон. На губах девочки играла легкая улыбка. Возможно, ей снились четырнадцать ее будущих детей, подумала про себя Гарриет. Хорошо уже то, что теперь она, по крайней мере, не металась в жару. Но радовалась Гарриет недолго – очень скоро Юджиния снова проснулась. Девочка вся пылала – судя по всему, у нее опять поднялась температура.

– Я послал в Лондон за другим доктором, – сообщил утром, вернувшийся Джем и с тревогой заглянул в глаза дочери. – Ну, как ты, малыш?

– Мне жарко, – капризно сообщила Юджиния. Нижняя губа у нее задрожала. – Не хочу лежать в постели... Хочу выйти на воздух! Просто посидеть в снегу...

Гарриет встала с кресла, в котором просидела всю ночь, и Джем занял ее место у постели дочери. И с тех пор это повторялось каждый день.

Лихорадка, когда Юджиния пылала в жару, сменялась ознобом... и так день за днем, бесконечно. Гарриет, сидя у ее постели, пела...

Ночью всегда было намного тяжелее. Днем жар еще иногда немного спадал, давая короткую передышку, а ночью лихорадка, словно стремясь взять свое, набрасывалась на девочку с удвоенной силой.

Ночью Юджинии редко удавалось проспать больше часа. Но, даже бодрствуя, она все равно продолжала сражаться с болезнью. Голова ее моталась взад и вперед по подушке, она кричала... кричала, пока у нее не срывался голос. Когда же, наконец, Юджиния проваливалась в сон, Джем пугался еще больше – ему казалось, что дочь уже никогда не проснется.

Как-то раз Гарриет вдруг пришло в голову, что Юджиния болеет – по-настоящему болеет – уже две недели. Она, как обычно, сидела возле ее постели, выжимая намоченную в ледяной воде салфетку, которой собиралась обтереть пылающий лоб Юджинии, когда услышала за дверью голос Джема.

– Неужели вы ничего не можете сделать?! – в отчаянии бросил он приехавшему из Лондона доктору.

Вслед за этим наступило молчание.

– Бог свидетель, я бы рад... но что я могу, милорд? – донесся до Гарриет низкий мужской голос. – Мы еще так мало знаем об этом. Многие специалисты бьются над решением этой загадки, но о лихорадке, которую вызывают укусы крыс, известно, к сожалению, очень мало.

Джем похудел и исстрадался, с каждым днем мешки под глазами становились все темнее, а морщины в уголках рта – все глубже.

Теперь огромный дом напоминал склеп... и где-то в нем пряталась укусившая Юджинию крыса, та самая, из-за которой девочка пылала в жару.

Просто обычный дом, а в нем – измученный отец и умирающая на его глазах дочь.

Нестерпимо медленно тянулись дни... Прошла еще неделя.

Юджинии с каждым днем становилось все хуже – она просто таяла на глазах, а они ничего не могли с этим поделать. Ее и без того худенькое личико страшно осунулось, нос заострился, сделавшиеся огромными глаза лихорадочно блестели.

– Это не может длиться вечно, – хрипло говорил Джем. – Нужно ждать кризиса... а после него может наступить улучшение.

– Ты не можешь этого знать, – грустно прошептала Гарриет. – Этого никто не может знать наверняка...

– Доктор говорит, возможно, это произойдет в ближайшие день-два, – каким-то чужим, непохожим на собственный, голосом проговорил Джем. Голос звучал глухо, как будто издалека.

Слезы, хлынув из глаз Гарриет, жгли ей руки, от них горело лицо, горело сердце.

– Может, хочешь побыть с ней наедине? – беззвучно спросила она, подняв на него опухшие глаза.

Джем покачал головой:

– Нет. Не уходи. Побудь со мной... с нами, – поправился он.

Она осталась.

15 марта 1784 года

Осторожно взяв на руки ставшее совсем невесомым тело девочки, Гарриет уселась в кресло-качалку.

Юджиния была так худа, что сквозь кожу просвечивали кости.

Пламя камина бросало розовые блики на измученное лицо ребенка. Эта добрая маленькая девочка с логическим складом ума прочно вошла в ее сердце.

Когда вернулся Джем, Гарриет по-прежнему тихо покачивалась в кресле – взад-вперед, взад-вперед.

Он молча застыл на пороге. Прочитав в его глазах безмолвный вопрос, Гарриет покачала головой:

– Нет... она жива...

Сквозь щели в плотных портьерах уже пробивался тусклый свет, который постепенно становился розовым.

Когда первый робкий луч солнца проник в комнату, Гарриет затаила дыхание – лицо Юджинии вдруг словно засветилось изнутри, прозрачная кожа стала перламутровой.

Она спала так крепко, что даже не шелохнулась, когда Гарриет, осторожно высвободив руку, потрогала ее лоб.

В комнату заглянул Джем – на плечи его был наброшен плед, в который он зябко кутался. Его бил озноб, внутри все заледенело до такой степени, что он сам не понимал, какая сила помогает ему передвигать ноги.

На первый взгляд все было так же, как раньше. Гарриет по-прежнему сидела в качалке у огня... только почему-то перестала раскачиваться. У Джема все похолодело внутри. Решив, что это дурной знак, он кинулся к ней. Глаза у Гарриет ввалились, темные круги, которыми они были обведены, смахивали на синяки. Волосы ее были стянуты на затылке простой лентой, несколько шелковистых завитков, выбившись из-под нее, свисали вдоль щек. Юджиния, свернувшись клубочком у нее на руках, сладко посапывала – точь-в-точь крошка ежонок в теплой родительской норке.

Джем, вздрогнув, нагнулся и повнимательнее вгляделся в лицо дочери.

Улыбка Гарриет, полная неизъяснимой прелести, бальзамом пролилась в его исстрадавшуюся душу. Он вдруг разом вспотел. От волнения его кинуло в жар – боясь поверить, он принялся судорожно сдирать с себя плед.