Он лежал на кровати, которую объявил своей, в маленькой комнате, чье окно смотрело сверху на дерево, в комнате, у комода которой были медные ручки в виде грозно глядевших возмущенных орлов. Прошла минута, за ней другая. Наконец он встал, немного попрактиковался перед зеркалом, принимая невинный вид, и пошел искать дедушку.

Дедушка отыскался внизу, на кухне, — раскладывал помидоры по подоконнику. Он был в темно-синей рубашке, широкий, добрый, с мягкими волосами, укрытыми поношенной соломенной шляпой.

— Привет, — сказал Бен и подумал, что голос его звучит правильно, звучит как обычно.

Дедушка обернулся. Он был по-стариковски кроток и великодушен, желания его давно уже притупились.

— Привет, дружище. Тебя мать везде ищет.

— Я все время тут был, — сказал Бен и, быстро подойдя к подоконнику, снял с него помидор, блестящий, тяжелый, с прозрачной кожицей. Вот помидор, а вот запах дедушки, смесь лосьона после бритья и едковатой пряности его тела.

— А она пошла искать тебя на пляж, — сказал дедушка.

Бен взвесил помидор на ладони.

— Бифштекс, — сказал он.

— «Гордость Нью-Джерси», — поправил его дедушка. — Пойдем-ка, заберем ее оттуда. Твой папа приедет за вами с минуты на минуту.

Бен неохотно вернул помидор на место, вышел вслед за дедушкой из кухни. Они направились к океану, дедушка взял его за руку. Бен, семилетний, был, пожалуй, уже великоват для такого жеста, но возражать не стал, напротив, ему хотелось, чтобы дедушка сделал это, потому что он обладал тайным знанием, да и жизнь его была более честной, более благополучной. Держась за руку дедушки, Бен шел с ним по краю парка и чувствовал, как наполняется бодростью, безграничным и беспредметным желанием, сделанным из запаха дедушки, и вспоминал, как у него на ладони лежал помидор, тяжелый, плотный, блестящий, вспоминал неровности его плоти. И ощущал наплыв чистого, покалывающего кожу восторга — от полноты между ног, от вертящегося в голове слова «бифштекс» — и сразу же устыдился. Он был неправ, хоть и не знал точно в чем. Он стал мелким, малодушным, прячущимся, а уже скоро, очень скоро им предстоит встреча с матерью, которая хочет, чтобы сын был другим. Когда они вышли из парка и начали спускаться к пляжу, Бен представил, как забирается внутрь дедушки и управляет им, точно солдат, сидящий в танке, — направляет к женщине в розовой юбке, ждущей от сына совершенства. Вот и она, стоит спиной к океану, озирается по сторонам.

— Эй, Сьюзи, — позвал ее дедушка, — посмотри, кого я нашел.

Мать обернулась, увидела его. Бен никогда не мог точно сказать, как много она знает, как глубоко способен проникать ее взгляд. Он привел лицо в порядок, отпустил руку дедушки. И побежал к ней, словно догоняя себя прежнего, прежнюю свою силу и чистоту. И когда он крикнул:

— Привет, мам! — голос его был уже сильным и слитным, как волна.

— Привет, — сказала она, не рассерженная, не огорченная. Лицо ее, едва она увидела эту бегущую к ней реальность, потемнело от удовольствия.

— А я тебя ищу повсюду, — сказала она.

— Я гулял, — ответил Бен. Это уже происходило. Он чувствовал это. Он убежал от своих страхов, своих ошибок, ускользнул от всего, и вот он, смотрите, веселый мальчик, которому нечего скрывать. Он подбежал к матери, произвел быстрый отвлекающий маневр — изобразил короткий танец, — подобрал камушек и метнул его в синюю воду. И ощутил силу своей руки, согревающий его изнутри жар маминого удовольствия.

— Пойдем, — сказала она. — Скоро приедет отец, а мы и наполовину-то не готовы.

Бен метнул еще один камушек, потом еще один. Он приплясывал, исполняя судорожную джигу в честь своего возвращения к праведной жизни.

— Пойдем же, — повторила мать, однако Бен знал: легкое непослушание, безудержная бойкость составляют часть его обаяния. Дедушка попробовал положить на плечо матери свою большую загорелую ладонь, однако она отступила от него, подошла к Бену и нежно, с беспредельной гордостью коснулась его затылка.

— Никак не могла найти тебя, — сказала она мягким, дрогнувшим голосом — словно сообщила их общую тайну, которую следовало скрывать от дедушки. Бен подобрал новый камушек, подержал его на ладони. Океан наполняли крапины яркого света, неуклонность стремления к цели. Бен стоял рядом с матерью, смотрел на него. Держал на ладони камень.

— Давайте-ка двигаться, — сказал дедушка, и Бен почувствовал, как его голос скользит по коже матери, слегка садня ее. Он запустил в воду последний камушек, — тот подскочил, раз, другой, — и побежал вверх по пляжу. Он упивался воздухом, овевавшим его кожу, предвечерним солнцем, ветром. И чувствовал, что оставляет за собой на бегу легкие вспышки, противоположность теням, поблескивание, создаваемое светом, когда он падает на лезвие ножа. Он бежал к дому и знал, что его стоило искать и найти. Он хотел добежать так до башенной комнатки, чтобы мать нашла его там, но, влетев в фойе, увидел возвратившуюся домой Магду, еще укладывавшую в сумочку ключи от машины. От нее исходило обычное позвякивание, посверкивание, резкий белый свет сосредоточенности. Магда взглянула на него. Нацелила луч; она все умела называть своими именами.

— Здравствуй, — сказала она. И перевела взгляд с Бена вовнутрь сумочки, к миниатюрному миру, который доставлял ей удовольствие большее, чем обширный наружный.

— Привет, — откликнулся Бен.

Магда — единственная из знакомых ему взрослых — не считала нужным произносить слова или совершать поступки, за которые он мог бы ее полюбить. И по этой причине — впрочем, имелись и другие — он любил ее. Она ничего не ждала — ни от него, ни от прочих. Она была богата, тверда духом и демонстративно, вызывающе толста.

— Я был на пляже, — сказал он с такой напористой убежденностью, словно стремился объяснить ей что-то, точно указать свое местонахождение. Магда была огромна — вздымающаяся грудь, прямоугольная голова, временами она казалась ему пророчествующим духом с голосом вулкана.

— Там битого стекла полно, — сказала Магда. — И откуда оно только берется, не понимаю.

Она защелкнула запор сумочки, подняла ее к груди и вздохнула с шумом, в ответ на который люстра поспешила продемонстрировать свою способность подрагивать и позванивать, отражая переменчивый свет. Магда покинула приятный маленький мир своей сумочки ради другого, наполненного битым стеклом мира, который требует от человека суровой рассудительности, способности держать его в узде.

— Я осторожный, — ответил Бен — с таким же чувством, с каким опустил бы в жерло вулкана некое подношение: цветок розы, плод граната.

— Ты не голоден? — спросила она тоном, подразумевающим, что голод неразрывно связан с осторожностью. Бену ее вопрос представился загадкой, на которую можно дать только два ответа: правильный и неправильный.

— Нет, — нерешительно ответил он, и Магда кивнула. Ответ оказался правильным. Она носила в ушах маленькие переливчатые жемчужины неправильной формы, приходившиеся двоюродными сестрами дедушкиным помидорам. Бриллиантовая ящерка замерла, припав к откосу ее груди; бриллианты на пальцах Магды отвечали нервным отблескам люстры. Как-то раз Бен зашел с ней в нью-йоркский ювелирный магазин и обнаружил, что тот доставляет Магде точь-в-точь такое же удовольствие, какое она получает, заглядывая в свою сумочку. В магазине все выглядело заостренным, четким, наполненным холодной тишиной преуспеяния, и Бен подумал, что Венгрия, в которой родилась Магда, должна походить на этот магазин или на нутро ее сумочки. Она тосковала по миру совершенной безопасности, сверкающего бархатного порядка.