Словом, в Союзе Гуревичу доставало одного взгляда на нового пациента и на сопровождавших его личностей – родственников или соседей, многие из которых выглядели не менее болезненно, чем сам больной, – чтобы сразу понять состояние человека.

Сейчас, глядя на то, как просачивается в комнату его будущий пациент, Гуревич понял, что здесь, в новых условиях бытования, ему, видимо, следует пересмотреть некоторые свои ощущения и установки.

Мужчина среднего возраста был полным дамской пухлявой полнотой. Такими, в ямочках и перетяжках, бывают упитанные крупные младенцы. Вид у него был самый летний и отрадный, самый пляжно-отпускной: гавайская рубаха с ярко-зелёными пальмами, красные шорты, сланцы на босу ногу. Сам себе он улыбался счастливой улыбкой, ибо на поясе у него висел плеер, а уши были заткнуты наушниками… Он медленно вплывал в комнату под музыку, которую никто из присутствующих слышать не мог. По движениям «свежачка» можно было предположить, что мотив весёлый, возможно, джазовый: он вилял бёдрами, двигал локтями и ритмично кивал в такт синкопическому движению мелодии. В общем, мужик был растворён в сиропе абсолютного счастья; то есть пребывал в маниакальном состоянии.

Приговаривая: «хеэло-оу… хэло-оу…», он шмякнулся на свободный стул, продолжая на нём приплясывать. Всё тело участвовало в этом зажигательном танце. Вовне музыка доносилась лёгким жужжанием и приглушёнными взрывами барабанных соло.

Завотделением Геула Кацен сообщила гостю, что она – завотделением Геула Кацен; обвела взглядом подчинённых и кивнула: по этому её сигналу каждый стал подниматься и представляться больному, называя своё имя и должность. Мужик продолжал наслаждаться музыкой, полуприкрыв глаза, прищёлкивая и слегка дирижируя грязноватыми пальцами босых ног. Гуревич – а что поделаешь! – тоже приподнялся, назвался и сел.

Он очень хотел остаться тут работать…

Катя уже придумала, как обустроить съёмную квартиру (более просторную, и с двориком, и в хорошем районе; а может, замахнёмся на коттедж, а, Гуревич?), чтобы разместить там свои частные ясли. Сейчас она снимала помещение, и это было очень невыгодно. На иврите Катя щебетала, как щегол, – лепя поговорки, словесные штампы, строчки популярных песен и детских стишков, – всё подряд, так же как готовила свою замечательную цыганскую похлёбку. «Да, Гуревич, – повторяла она, – не Гегель и не Кант, но родители малышни почему-то приходят в восторг от этой белиберды и мгновенно проникаются несокрушимой верой в мои педагогические возможности». Она сама готовила завтраки и обеды для своих оглоедов – их уже набежало четверо клопов, – а нанять помощницу пока никак не получалось: бухгалтерия проклятая не позволяла, настраивая дебет против кредита. Катя сама и переодевала детей, и забавляла, таскала на горбу, застирывала обгаженное бельишко… Провожая последнего упирающегося дневного постояльца, волоком утаскиваемого родителем, стояла у заборчика и долго весело махала вслед. После чего приплеталась в спальню и – бледная, с руками, повисшими как плети, – ничком валилась на тахту. «Ничего, Гуревич, – едва шевелила губами, – мы отдохнём, мы ещё увидим небо в алмазах…»

В отличие от мужа Катя была бесстрашным человеком. Кроме того, она была женщиной, матерью троих родных душ, из которых особую тревогу вызывал сам Гуревич. В общем, покойная свекровь её была права: крепенькой она была девчушкой…

Процедура торжественного приёма нового пациента продолжалась. Сергей сидел рядом с Гуревичем. Он тоже представился лёгким приятным голосом, приподнявшись и галантно отклячив зад. Вообще, Сергей, подумал Гуревич, гораздо более гармонично воспринимает жизнь. Тот уже объяснял свою позицию: надо просто внутренне отделиться от назойливого мира. Разграничить тело и сознание.

– Ну а теперь, пожалуйста, представьтесь нам вы! – повысила голос завотделением.

Больной продолжал приплясывать, щёлкать пальцами и подбородком выводить замысловатый пунктир ритма.

– Будьте любезны себя представить!!!

Тот подкрутил что-то в плеере, прибавляя громкость звука; музыку теперь слышали все присутствующие. Это был Армстронг, «Хэллоу, Долли!». Вот почему он всех приветствовал этим самым «хэллоу». Не такой уж он и сумасшедший. Эх, Гуревич и сам бы сейчас пустился притоптывать под виражи саксофона. Разграничить, блин, тело и сознание… Он ведь так любил потного симпатягу Армстронга.

– Я прошу! вас! представить! себя!!!

Кажется, она крикнула это в третий раз, ритмично прихлопывая ладонью по столу каждое слово. Если отвлечься от ситуации, можно было вообразить, что она отбивает ритм саксофону и через мгновение поднимется и сама ломано заскользит в своей длинной юбке, в своей фруктовой шляпе вокруг будущего пациента в хриплых волнах гениального Луи…

Всё-таки интересно – до каких децибел можно повысить голос?

Гуревич сказал Серёже, не поворачивая головы:

– Сейчас он грянет…

– Кто? – спросил тот.

Гуревич хотел ответить простым народным словом трындец, только в подлинном его звучании, но в последний момент заменил другим, тоже красивым и высоким словом.

– Катарсис, – серьёзно ответил он.

Сказал, потому что так почувствовал. Он всегда чувствовал приближение взрыва; в прошлой жизни это несколько раз его спасало.

Завотделением выскочила из-за стола, бросилась к больному и заорала, потрясая кулаками:

– Немедленно выньте из ушей свои дурацкие наушники и извольте отвечать!!! Встаньте!!! Здесь сидят люди, которым вы обязаны своим…

Психиатр не обязательно умнее своих пациентов, говорил папа. Это просто человек; человек со своим характером и своими причудами…

Любитель джаза выключил плеер, снял наушники и внимательно посмотрел на досадно кричащую женщину. В этот миг он и сам был похож на заботливого психиатра, принимавшего новенькую больную. (Да, мелькнуло у Гуревича, в здешнем антураже придётся многое профессионально пересмотреть.)

Затем он не спеша поднялся со стула, обеими руками бережно взялся за поля Геуловой шляпы и резким движением вниз натянул на неё шляпу до плеч…

Всех присутствующих парализовало; хотя, казалось бы, в подобном заведении каждый обязан предвидеть и уметь предотвратить подобные эскапады нездоровых людей. Разумеется, уже через два-три мгновения все кинулись успокаивать больного и вызволять из шляпы бедную, но всё же вздорную и всё же, согласитесь, напросившуюся бабу.

Но в первый миг все оцепенели.

И в этой капсуле злосчастной тишины Сергей Темякин загоготал своим фирменным конским ржанием, какое можно услышать только на лугу, в загоне, в пору жеребцовой охоты. Оно заполнило комнату и толчками рвалось в открытые окна. Больной с интересом обернулся и замер, рассматривая источник громоподобного веселья. Сергей, к сожалению, не мог остановиться; казалось, внутри него работает какая-то мощная помпа. Он съехал под стол и гоготал, грохотал… – видимо, не в силах по собственной воле перекрыть это спастическое извержение воздуха из грудной клетки. Возможно, его нервная система таким образом избавлялась от напряжения, накопленного годами. Видать, не до конца удалось ему отстраниться от реальности, снизить претензии и отдать себя голубым волнам знойного горизонта…