Участники семинара сидят, наверное, за вечерним кофе. Они потрясены докладом Гезелера и, видимо, пришли к заключению:

– Еще не все потеряно!

Нелла еще раз медленно проплывает на спине к противоположной стенке бассейна. Струйки воды с шапочки бегут по лицу, она чувствует на губах горьковатый вкус болотистой воды и против воли снова тихо смеется. Купанье чудесно освежило ее.

Из леса выехал почтовый автобус. Сдавленно протрубил механический рожок, охрипший на бесчисленных поворотах лесных дорог. Улыбаясь, Нелла подплыла к берегу, вылезла из воды и еще раз взглянула на небо: дымный след самолета над лесом круто шел к земле и терялся за вершинами деревьев. Она повернулась и прошла мимо веранды в свою кабину. Служитель одобрительно улыбнулся. От деревянного настила в кабине шел тяжелый запах гнили и сырости – запах минувшего лета. Брусья покрылись белой плесенью, а на полу белый цвет переходил в грязно-зеленый. Желтая краска на фанерных стенах потрескалась, облупилась. Только в одном месте она блестела, как новая: яркое пятно, небольшое, величиной с блюдце. Поперек него шла карандашная надпись: «Если ты любишь женщину, то лишь она счастлива, – сам же ты несчастен».

Энергичный почерк. Обладатель его, как видно, неглуп, тверд душой, но порой бывает и нежен. Таким почерком проставляют обычно отметки: «Хорошо», «Неудовлетворительно» или «Весьма посредственно» на школьных сочинениях о Вильгельме Телле.

– Не подходи так близко к воде! Сколько раз тебе говорить? – надрывалась мамаша. Голос был пронзительный, не сдобренный кремом. Нелла расплатилась со служителем, одарила его улыбкой, и он, ухмыляясь, взял у нее из рук мокрый купальник, полотенце и шапочку.

На дороге снова затрубил почтовый рожок, фальшиво и бодро. Нелла издалека помахала рукой водителю и бегом пустилась к автобусу.

Водитель терпеливо ждал, открыв кожаную сумку с билетами.

– До Брунна, – сказала она.

– В центр?

– Нет, до Рингштрассе.

– Два тридцать, – сказал водитель.

Она дала ему на двадцать пфеннигов больше, сказав:

– Сдачи не надо.

Водитель закрыл дверь и нажал на руле кнопку сигнала. Еще раз протрубил почтовый рожок, автобус тронулся.

– Все это пора кончать, – сказал Альберт и взглянул на Мартина, словно ожидая от него ответа.

Мартин молчал. Изменившееся лицо Альберта пугало его. С Альбертом что-то случилось; его узнать нельзя, и Мартин не мог понять, он ли один виноват в этом и только ли к его поступку относятся последние слова Альберта.

– Пора кончать, – повторил Альберт. – Теперь мы будем жить по-новому.

Он явно ждал ответа, и Мартин робко спросил:

– Как это «по-новому»?

Но в этот момент они подъехали к церкви. Альберт затормозил, вылез из машины и сказал:

– Посиди здесь, я зайду за Больной.

Мартин знал, что Альберт просто с ума сходит, когда он где-нибудь задерживается, и мысль о том, что по его вине дядя Альберт четыре часа волновался, искал его по всему городу, теперь не давала ему покоя. Мартин догадывался, что Альберт жить без него не может, но сознание своей власти над ним не радовало, а, напротив, угнетало его. С ребятами, у которых были настоящие отцы, этого не случалось. Отцы не волновались и не теряли голову, если сыновья их не приходили вовремя домой. Они без долгих разговоров задавали им вечером хорошую трепку, а то и без ужина оставляли. Наказание хотя и строгое, но вполне понятное. Однако Мартин вовсе не желал, чтобы Альберт задал ему трепку. Он ждал от него чего-то другого, хотя и не мог выразить это словами, не мог даже в мыслях ясно представить себе, чего он хочет. Были слова, значение которых Мартин толком не понимал, но они вызывали у него вполне определенные мысли и представления. Думая о безнравственном, Мартин всегда представлял себе огромный зал и в нем целую толпу знакомых ему женщин. Тут были все – и порядочные и безнравственные. Они словно выстроились в две шеренги. Первой в ряду безнравственных стояла мать Генриха, а порядочных возглавляла фрау Борусяк; она была для него воплощением нравственности. За ней шла фрау Поске, потом фрау Ниггемайер. А его мама была где-то посредине, у нее в этом зале не было определенного места. Она металась между матерью Генриха и фрау Борусяк, словно персонаж из мультипликационного фильма.

Мартин уставился на дверь ризницы, думая о том, похож ли Альберт вообще на отца. Он решил, что не похож. По-отечески выглядели старый учитель, столяр и, пожалуй, Глум. Но Альберт… В братья он тоже не годился. Больше всего ему подходило быть «дядей», но и от обычного «дяди» он чем-то отличался.

Было уже около пяти. У Мартина голова кружилась от голода. К шести они собирались ехать в Битенхан. Мартин подумал о том, что дядя Вилль давно уже достал удочки, опробовал их одну за другой, накопал червей и теперь, наверное, чинит сеть на лужайке у самодельных футбольных ворот. Потом он привяжет сеть проволокой к колышкам, вбитым в землю, и, сияя от удовольствия, побежит в деревню сколачивать команду из тамошних ребят. Так что играть можно будет пять на пять, как всегда.

В дверях ризницы показались Альберт и Больда. Мартин перебрался назад, а Больда уселась рядом с Альбертом. Она повернулась и, притянув к себе Мартина, потрепала по щеке, взъерошила ему волосы. Ее холодные, влажные пальцы пахли щелоком и мылом. От постоянного мытья полов тонкие руки Больды набрякли, покраснели, на кончиках пальцев появились белесые ямочки.

– Ну вот видишь, – сказала Больда, – никуда он не делся. Зря ты волновался. Лучше бы отшлепал его как следует – это ему очень полезно!

Она рассмеялась, но Альберт снова повторил, покачав головой:

– По-новому будем жить!

– Как «по-новому»? – робко переспросил Мартин.

– Ты переедешь в Битенхан, там окончишь начальную школу, а потом поступишь в Брернихскую гимназию. Я сам тоже буду жить там.

Больда беспокойно заерзала на кожаном сиденье.

– Это еще зачем? – сказала она. – Мне даже подумать страшно, что в доме не будет ни мальчика, ни тебя: тогда уж бери и меня с собой, я коров умею доить.

Альберт ничего не ответил. Проехав по аллее до перекрестка, он на малой скорости свернул на Гельдерлинштрассе. Мартин думал, что он остановится у церкви, но они поехали дальше по Новалисштрассе до поворота на Рингштрассе. Альберт прибавил газ; промелькнули бараки городской окраины, потянулись сжатые поля. Вдалеке уже виднелась роща. Альберт ехал к старой крепости.

Больда украдкой посматривала на него.

На опушке Альберт остановил машину.

– Посидите здесь, – сказал он, – я скоро вернусь.

Выйдя из машины, он пошел сначала по дорожке, которая круто спускалась к воротам старого форта. На полпути Альберт неожиданно свернул в сторону и стал взбираться вверх по косогору. Кусты скрыли его, но вскоре голова Альберта снова показалась над стеной низкорослого кустарника. Он вышел на небольшую, расчищенную полянку, в центре которой высился старый могучий дуб. Постояв немного у дуба, Альберт сбежал по крутой насыпи прямо к воротам крепости.