— Когда? На сколько дней ты покидаешь нас снова? Где ты оставляешь нас? — восклицали все наперебой, стараясь удержать его.

И только Иуда молча стоял в стороне, слушал и презрительно поглядывал на них. «Овцы… Овцы… Слава Богу Израиля, что сотворил меня волком!»

— Я вернусь, когда Бог того пожелает, братья. Будьте здоровы! Оставайтесь здесь и ждите меня. До встречи!

Все стояли, словно окаменев, и смотрели, как он медленно направляется в сторону пустыни. Он шел уже не как прежде, легко касаясь земли, — поступь его стала тяжелой, задумчивой. Сломав тростниковый стебель и опираясь на него, как на дорожный посох, он поднялся на изогнутый дутой мост и, остановившись на его вершине, посмотрел вниз. Вся река была полна погрузившихся в ее мутные воды паломников, и их загорелые на солнце лица сияли от счастья. А чуть поодаль, на берегу, другие паломники все еще били себя в грудь и громко каялись в содеянных грехах. Горящими глазами следили они за Крестителем, ожидая его знака, чтобы погрузиться в святые воды. А суровый пустынник, стоя по пояс в Иордане, крестил сгрудившееся в кучу человеческое стадо и без любви, но с гневом гнал его на берег, и все новые человеческие стада приходили на освободившееся место. Его заостренная, очень черная борода и всклокоченные волосы, которых никогда не касалась бритва, блестели на солнце, а постоянно открытый огромный рог издавал крики.

Иисус окинул взглядом реку, людей, видневшееся вдали Мертвое море, Аравийские горы, пустыню. Нагнувшись, он увидел, как его тень устремляется вместе с водой к Мертвому морю.

«Какое счастье сидеть на берегу реки, смотреть, как она катится к морю и вместе с ней катятся отраженные в водах деревья, птицы и облака, а ночью — звезды, и самому катиться вместе с ней! И чтобы не снедала меня забота о людях…» — подумал он.

Но тут Сын Марии встрепенулся, прогнал искушение, быстрым шагом спустился с моста и исчез за одиноко стоящими скалами.

Рыжебородый стоял на берегу, не спуская с него глаз. Увидев, что Иисус удаляется, он испугался, как бы тот не пропал из виду, и поспешно пустился следом за ним. Он догнал Иисуса, когда тот уже собрался было войти в безбрежное море песка.

— Сыне Давидов! — крикнул Иуда. — Постой! Ты что, оставляешь меня?

Иисус обернулся.

— Остановись, не подходи, брат мой Иуда! — умоляющим голосом обратился он к рыжебородому. — Я должен остаться один.

— Я хочу знать! — сказал рыжебородый, приближаясь к нему.

— Не торопись! Ты узнаешь, когда придет время. Единственное, что я могу сказать, дабы порадовать тебя, брат Иуда: все идет хорошо!

— «Все идет хорошо» для меня недостаточно. Волка весточкой, не накормишь. Если ты того не знаешь, так я знаю.

— Если ты любишь меня, потерпи немного. Взгляни на деревья: разве они спешат, чтобы их плоды созрели до срока?

— Я — не дерево, а человек, — возразил рыжебородый, подходя еще ближе. — Я человек и потому спешу. У меня свои законы.

— Закон Божий один и для деревьев, и для людей, Иуда.

— И каков же этот Закон? — язвительно спросил рыжебородый, с силой сжимая зубы.

— Время.

Иуда остановился, стиснул кулаки. Он не признавал этого закона, который двигался слишком медленно, тогда как сам Иуда спешил. Его существо подчинялось другому закону, враждебному времени.

— Бог живет многие лета, ибо он бессмертен! — воскликнул Иуда. — Он может терпеть, может ждать, но я — человек, существо, которое спешит. Я не хочу умереть, так и не увидев… нет, не просто не увидев, но не прикоснувшись этими вот ручищами к тому, чем заняты мои мысли!

— Ты увидишь это, — ответил Иисус, сделав успокаивающий жест. — Ты увидишь и прикоснешься к этому, брат Иуда, поверь мне. До встречи! Бог ожидает меня в пустыне.

— Я пойду с тобой.

— Пустыня тесна для двоих. Возвращайся.

Словно овчарка, услышавшая приказ хозяина, рыжебородый зарычал было, показывая зубы, но опустил голову и повернул обратно. Тяжелым шагом прошагал он по мосту, разговаривая сам с собой. Ему вспомнилось, как некогда рыскали они вместе с Вараввой — да сопутствует ему удача! — и другими повстанцами по горам, все вокруг дышало дикостью и свободой, а предводителем их был головорез — Бог Израиля. Вот какой предводитель нужен был ему! И зачем он только связался с этим блаженным, который боится крови и все восклицает «любовь» да «любовь», словно девушка, отчаянно стремящаяся замуж. Ну что ж, наберемся терпения, посмотрим, с чем он возвратится из пустыни.

Иисус вступил в пустыню. С каждым шагом ему все более казалось, что он вступил в пещеру льва. Волосы вставали дыбом — нет, не от страха, а от мрачной, неизъяснимой радости. Он радовался. Чему? Этого он и сам не мог понять.

И вдруг он вспомнил. Вспомнил, как тысячи лет назад, когда он был еще несмышленым младенцем и еще не научился как следует говорить, однажды ночью приснился ему сон — самый первый сон в его жизни. Приснилось ему, будто забрался он в пещеру, где была львица, кормившая молоком своих новорожденных детенышей. Увидав ее, он почувствовал голод и жажду, припал вместе со львятами к ее брюху и принялся сосать, а затем все вместе вышли они на лужайку и стали играть на солнце… Во время этой игры появилась во сне и его мать, Мария, увидела его вместе со львятами и закричала. Он проснулся, разозлился и, повернувшись к спавшей рядом матери, крикнул: «Зачем ты разбудила меня? Я был с братьями и матерью!»

— «Теперь ясно, откуда эта радость, — подумал юноша. — Я пришел в пещеру к моей матери — львице, обитавшей в пустыне…»

Послышалось встревоженное шипение, издаваемое змеями, проносившимися между камнями раскаленным ветром и незримыми духами пустыни.

— Душа моя, — обратился Иисус к собственной душе, склонив голову к груди. — Здесь ты должна явить, бессмертна ли ты.

Позади послышались шаги. Он прислушался. Песок скрипел: кто-то шел за ним, приближаясь спокойным, уверенным шагом. Он пришел в ужас.

«Я забыл о ней, — подумал Иисус. — Но она помнит обо мне и идет вместе со мной. Мать». Он прекрасно знал, что это Демоница Проклятия, которую мысленно давно называл Матерью…

Он снова двинулся в путь, думая уже о другом. Перед его мысленным взором явился дикий голубь. Некая дикая птица томилась внутри него в заточении — то ли птица, то ли душа его, стремящаяся улететь на волю. А может быть, уже улетела? Может быть, она и была тем диким голубем, который ворковал, летая кругами у него над головой, когда он принимал крещение? Может быть, то была не птица и не серафим, но его душа?

Он понял это и успокоился. Снова пошел вперед и услышал, как позади скрипит песок, но теперь он уже укрепился в сердце своем и мог достойно выдержать все.

«Всесильна душа человеческая, — думал он. — Она принимает любое обличье, какое только заблагорассудится. В тот час она стала птицей и забила крыльями у меня над головой…»