Та взглянула на нее с изумлением в выцветших глазах, а у Селии сверкнул в памяти тот вечер, который она провела в купальне валиде: уколовший ее холод мраморной скамьи, ожог, причиненный от, язык карие Лейлы, трудившийся над плодом груши. Она вспомнила и то острое чувство боли, которое ощутила, когда длинный сильный палец карие проник в ее влагалище. Теперь на этом самом пальце раскачивался браслет хасеки.

— Будьте любезны. — Девушка выпрямилась. — Дайте мне браслет.

Но карие Лейла и бровью не повела в ответ. Она лишь поднялась на ноги и теперь спокойно смотрела на Селию. Ее склоненная набок голова делала старуху похожей на птицу.

«Вылитый старый попугай», — мелькнула недобрая мысль.

— Мой браслет, — требовательно повторила она. — Будьте любезны, карие.

И протянула руку.

Казалось, карие Лейла не собирается расставаться с талисманом, но мгновение спустя, будто устав от этой детской игры или поняв для себя что-то важное, она уже протягивала его девушке.

Селия крепко схватила браслет. Когда она подняла глаза, хасеки в зале уже не было.

Никому не доводилось видеть, как бросают в черные воды Босфора мешок, формой отдаленно напоминающий контуры человеческого тела. Лишь зловещий разрыв пушечного ядра возвещает о кончине безымянной жертвы из султанского гарема.

На борту «Гектора» мучившийся бессонницей Пол Пиндар поежился, услышав этот звук.

У себя в комнатке лежащая без сна Селия Лампри содрогнулась.

На своем шелковом ложе, по-прежнему одетый в расшитую золотыми буквами заклинаний рубаху, Маленький Соловей, забыв о сне и покое, тревожно вглядывался в окружающую темноту. Его маленькие, налитые кровью глазки казались двумя горящими щелками.

Стамбул, нынешние дни

Исследования, к которым уже всерьез приступила Элизабет в Босфорском университете, приобрели определенную систематичность. Каждое утро она выходила из пансиона и садилась в автобус, идущий в сторону университета. Первые несколько дней Хаддба посылала с ней Рашида, боясь, что девушка заблудится в огромном незнакомом городе, но скоро та стала чувствовать себя достаточно уверенно. Более того, эти поездки начали доставлять ей удовольствие. До сих пор она ощущала себя гостьей древней метрополии, но теперь, ежедневно садясь в автобус вместе с другими жителями, проезжая мощеными стамбульскими улицами, в сутолоке и тряске, она будто облекала плотью свое существование здесь, становилась пусть временной, но частью городской жизни.

По вечерам девушка возвращалась к себе тем же маршрутом. С течением времени, изучив город лучше, она стала сходить с автобуса на разных остановках, привлеченная той или иной старой частью города. Иногда она оказывалась в Эрмигане, знаменитом своими водами, чтобы выпить чашечку чаю и купить для Хаддбы пирожных в ее излюбленном магазинчике «Ситир пастахане», в другой раз — на деревенского вида площади в Ортакой, в одном из кафе, часто посещаемом студентами, где она угощалась мидиями, сыром с айвой или же мезес — чесночным йогуртом, сдобренным мятой и укропом. Сидя у окна, девушка наблюдала, как течет мимо нее чужая жизнь.

Это были сиротливые, одинокие дни, но Элизабет не чувствовала себя несчастной. Поздняя осень перетекла в зиму, и меланхолия сумрачного города была под стать ее настроению. А долгими темными вечерами они с Хаддбой усаживались играть в карты, предпочитая старомодные игры типа криббедж или рамми, или девушка писала письма Эве. Тогда же она впервые поняла, какое удовольствие могут доставить часы, проведенные в молчании.

Первые недели работы в библиотеке протекали медленно. Хоть никаких архивных материалов по интересующему ее вопросу девушке обнаружить не удалось, она сделала несколько других интересных находок.

Однажды Элизабет в руки попала книга, посвященная деятельности Левантийской торговой компании, и, когда она наугад раскрыла старый том, со страницы на нее взглянул Пол Пиндар. Ни даты, ни описания источника приведено не было. Только портрет и подпись под ним: «Сэр Пол Пиндар».

Первым чувством, которое она испытала, разглядывая лицо этого человека, было удивление. Слишком смуглый для англичанина. Черные глаза — умные и вопрошающие — смотрели из-под бровей; темная бородка — без следа проседи, как и коротко остриженные волосы, — заканчивалась клинышком. Не считая белого пышного воротника у самой шеи, одежды черного цвета. Всмотревшись более внимательно, Элизабет обратила внимание на то, что, хоть изображенный на портрете мужчина был не молод, его фигура оставалась по-юношески подтянутой. Ни следа дородности, ни единого красноречивого намека на несметные богатства, ни признака лености или излишеств. На нее смотрело с портрета само воплощение целенаправленной, деятельной энергии, другими словами — символический образ купца — отважного предпринимателя. В одной его руке на раскрытой ладони покоился предмет, о котором Элизабет не могла б сказать точно, что он собой представляет. Она пригляделась, повернула настольную лампу так, чтобы направить поток света на иллюстрацию, но старая книга — она была опубликована в шестидесятых годах девятнадцатого века — имела такое низкое качество печати, что разобрать ничего было невозможно.

Элизабет заказала фотокопию этой страницы и, вернувшись домой вечером, разложила перед собой переписанную историю о Селии Лампри и дневник Томаса Даллема. Задумалась, снова перечитала строки дневника.

«…однажды он провел меня маленьким, вымощенным мрамором двориком и показал окошко в стене и знаком пояснил, что сам он не пойдет к нему, а мне можно. Тогда я приблизился туда и понял, что это дверь, причем очень толстая и огражденная с обеих сторон железными прутьями, но через решетку эту увидал я султановых наложниц числом более тридцати, кои играли в мяч в соседнем дворике. С первого взгляда я принял их было за мальчиков, но потом увидал, что у них длинные волосы, убранные жемчужными нитями, и по некоторым другим признакам уразумел, что это девушки. Ох, это были самые красивые девушки в мире… Я стоял и не мог сдвинуться с места и до того долго стоял, что тот, кто привел меня туда, рассердился и знаками стал показывать мне, что надо уходить. Он кривил рот и несколько раз стукнул своей палицей о землю, чтобы я не смотрел, а мне больше всего в жизни не хотелось уходить, потому что такой красоты я никогда не видывал».

Кто еще мог знать об этом окошке в забранной толстыми прутьями двери? Если даже младший из дворцовой охраны был осведомлен о его существовании, то, надо думать, были и другие, знавшие и о двери, и об окошке в ней. И, как писал автор дневника, если он видел женщин, то и любая из них могла однажды выглянуть из него. Не случайно же сопровождавший Даллема янычар отказался заглянуть в садик сам.

«Хотя я так долго на них смотрел, они меня вовсе не видали, потому что к стене той и не подходили. Если б они увидали меня, они бы тоже стали долго рассматривать и удивляться, как я и сам удивлялся, глядя на них».