— Захватывающе. Но почему при этом надо ухмыляться?

— Сейчас поймешь. Начну по-другому. В лагере для перемещенных лиц, о котором я тебе рассказывал, должен был играть еврейский театр на идише, и им нужны были кулисы. Искали художника, и тогда я сказал: «Я — художник!» и сделал набросок кулис. Но материала для кулис не было. Кое-какие порошковые краски я раздобыл, но не было вяжущего материала. Я объяснил труппе, что мне нужно сухое молоко, причем много сухого молока, — в качестве вяжущего средства. Я получил то, что хотел, и затем жил практически за счет американского сухого молока. Молочный порошок можно было хорошо обменивать.

— Хитро! — старик наконец удобно уселся в кресле и налил нам обоим в чашки еще ром — без чая.

— В то время я бросал завистливые взгляды в наполовину распечатанные продовольственные пакеты с благотворительной помощью.

— Я тоже, — говорит старик, — чего там только не было!

— Я вспоминаю, как один из откормленных американских поваров вытряхивал в большую алюминиевую сковороду ананасы из больших консервных банок — такого я никогда не забуду. В этих алюминиевых сковородках поджаривалось сало с мясными прослойками. И этот кухонный громила энергично помешивал сало и ананасы: ананасы должны были убрать привкус соли. Потом он выуживал ломтики ананаса и швырял их в помойное ведро! Для меня это было непостижимо. Десять лет я вообще не видел ананасов! Это мое самое сильное воспоминание времен оккупации.

— Если передо мной кто-то выбрасывал наполовину выкуренную сигарету, то мне стоило больших усилий не подобрать ее. Но давай дальше! — настаивает старик.

— Расписанные мною кулисы так пылили, когда сквозило или кто-либо натыкался на них. После трех представлений моя живопись исчезла. Тогда выделили новый молочный порошок и даже творог. Мне удалось убедить американцев, что я нашел бы применение и сыру, и они действительно раздобыли сыр.

— И тогда ты зажил, как сыр в масле?

— Не совсем так. Кстати, я почти забыл. В Фельдафинге я имел дело и с французской армией, танковыми войсками, Chars moyens (полутяжелые танки) генерала Леклерка. Эта вторая французская танковая дивизия присоединилась к 15-му корпусу третьей американской армии — страшные ребята!

— Французы были плохими. Мы радовались тому, что не попали к ним в руки. С англичанами у нас в Норвегии все проходило довольно сносно.

— Эти французские танковые фрицы носили на рукаве вышитый призыв «EN TUER», что можно перевести как «убить их». Соответственно они себя и вели. Сразу же, как они прибыли, а я уже напереводился до мозолей на языке, дошла очередь до местного группенляйтера. Этот похожий на Гитлера порядочный человек уже сложил свою эсэсовскую форму и убрал ее, пересыпав нафталином. А французы нашли ее. Они заставили его надеть ее, затем посадили на танк и отвезли на пшеничное поле под Вилингом. Там они его пристрелили, то есть прошили пулями.

— Черт возьми! — говорит старик. — Могу себе представить, что бы сделали бы «маки» со мной.

Затем он смотрит на часы:

— Самое время поужинать!

После плотного ужина мне нужна прогулка для переваривания: копченая корейка с квашеной капустой и отварным картофелем — не вполне подходящая пища для вечера.

— У нас еще кое-что намечается, — успокоил меня старик, — а для этого требуется солидная основа.

Вверх на мостик. У радиста горит свет, и радист рассказывает мне, что он только что разговаривал с коллегой, который служит на корабле, находящемся недалеко от Гаваев.

— Приличное удаление! — говорю я. — Гаваи!

— Иногда, — говорит радист, — я на таком удалении, чуть ли не на другой половине земного шара, играю с другим радистом в шахматы!

— И кто выигрывает?

— Иногда я, иногда он. Но чаще всего я. Я состою в шахматном клубе.

— Ну, тогда успехов в шахматах! Или как это там называется, — прощаюсь я. Закрыв дверь, я слышу, что на мостик поднимается старик. — Чудеса техники, — говорю я старику после рассказа о радисте, играющем в шахматы.

— Я бы сказал: чудеса свободы от обложения пошлиной радиообмена между судами, — отвечает старик сухо.

«Прописка» в холле никак не хочет сдвинуться с «мертвой точки». Техники с усталыми лицами все вместе сидят под портретом во весь рост в золотой рамке физика-ядерщика Отто Гана, моряки стоят у стойки и крепко держатся за свои пивные бокалы. От дамского цветника, столпившегося в другой группе, иногда раздается пронзительный смех, пробивающийся сквозь слишком громкую музыку, звучащую из проигрывателей и заглушающую любой разговор. Только помощники со своими женами образуют смешанную группу.

Я делаю одну попытку за другой, чтобы активизировать старика: «Он должен был открывать бал», — упрекаю я его.

— Теперь твоя очередь! — говорит старик. — В конце концов, это твоя вечеринка! Жена второго помощника специально для тебя надела сверкающее платье с открытыми плечами — ты только посмотри, это что-то!

— Увлекательно! Но подумай и о моих искусственных бедрах, которые уже больше не служат мне.

— А моя половина легких, — повторяет старик, — это что, не считается?

— Тебе не нужно танцевать настоящий вальс — подожди, пока запустят медленный вальс.

После почти целого часа, когда мы оба уже выпили пива больше, чем допустимо, старик снисходит до того, чтобы пригласить на танец уже не молодую стюардессу. И вот теперь поднимаются со своих мест несколько напомаженных ассистентов, помощники капитана размеренно ведут своих жен на танцевальную площадку — теперь дело до некоторой степени пришло в движение.

— Ну, — говорит старик, когда, тяжело дыша, располагается на стуле, — долго это все равно не будет продолжаться, через полчаса начинается фильм. Я это специально рассчитал.

К нашему столу подходит тощая светло-рыжая стюардесса и спрашивает, манерничая: «Позвольте хотя бы раз посидеть за столом высоких господ?»

— Пожалуйста! — говорит ей старик. Он встает — настоящий кавалер — и пододвигает ей стул.

Дама, по всей вероятности, уже под хмельком, рассказывает нам, размахивая руками, выпуская слоги и целые слова, как здесь, на борту однажды снимали фильм: «Они думали, что здесь все образованные. Хотели снять ленту с подтекстом, лучше всего что-нибудь личное о каждом. И тогда нужно было что-нибудь спонтанное — и вот они меня спросили — один из них посмотрел на меня совершенно серьезно и спросил: „А что вы делаете на этом корабле?“» При этом она просто умирает от смеха.

— И, — спрашивает старик, — что вы на это ответили?

— Я сказала, — ничего другого мне тогда не пришло в голову, — я тогда сказала: «Я приношу еду на стол!» — и она снова разражается смехом.

— Тоже важное занятие! — говорю я, так как пауза становится мучительной.

— Собственно говоря, — да, — говорит леди неожиданно смущенно и смотрит то на одного, то на другого, — теперь я не хочу больше мешать, — и встает со стула. — Ну, а теперь настало время и для кино на открытом воздухе.