Остановившись напротив, премьер буравит меня пристальным взглядом, после чего продолжает:

— …Не стану интересоваться у вас, каким образом вы сумели оказаться тут, с нами… — Он разводит руками, едва заметно подмигивая Мищенко. — Но, раз уж оказались, да еще и по такой протекции… Буду рад вас выслушать, и крайне внимательно!

Замерев в компании этих двух людей, одного — в генеральских погонах, другого — в ранге премьера, я неожиданно ловлю себя на мысли, что не знаю, с чего начать. Действительно, сколько можно? Рассказывать Матавкину о гибели всех его надежд и, как оказалось, о смерти его собственной… Затем — все то же, но Рожественскому. После — врать Линевичу про то, чего не было, и чуть-чуть о том, что было. За бутылкой водки в степях Маньчжурии делиться с Мищенко правдой, что берег ото всех, и, стоя напротив финансовых воротил и продавшего тебя адмирала, изворачиваться и юлить… Чтобы оказаться тут в итоге. Что же мне рассказать теперь, сейчас? Когда я как нельзя ближе подошел к той персоне, которая и решает все в этом государстве? Можно предположить, что именно он выслушает меня следующим.

Я поднимаю глаза. С портрета над столом на меня молча взирает тот, приставкой к имени которого частенько употребляют «Кровавый». После одноименного воскресенья… Так ли это на самом деле? В конце концов, именно к нему, Слава, ты так долго шел. Так что — вперед, остался один шаг!

Почти привычно уже набираю полную грудь воздуха.

— Ваше высокопревосходительство, знаю, это прозвучит странно и неправдоподобно, но все же… — Я распрямляю плечи, глядя Витте прямо в глаза. — Я попал сюда, в тысяча девятьсот пятый год, из двадцать первого века. Из две тысячи шестнадцатого года…

— Сенсация, сенсация!!! — Писклявый голосок заставляет вогнуться внутрь барабанные перепонки. — Морское сражение у Сахаринских берегов, япошки повержены! Сенсация…

Эвона как… Именно «Сахаринских»? Не Сахалинских, нет?.. Я с трудом открываю глаза. Действительно, пацану-газетчику надо в реанимации работать. Покойников будить то есть… Будет спрос!

Информация у газетчика явно устаревшая — о том, что эскадра Рожественского сумела неожиданно атаковать десантные пароходы, стало известно еще вчерашним вечером. Сопровождающий десант отряд адмирала Камимуры завязал было сражение, но вскоре ретировался, оставив поле боя за русскими. Дальнейших подробностей, судя по выкрикам парня, пока нет. И газета у него явно давешняя…

Вытягиваясь на диване, я до боли зажмуриваю глаза — как же здорово все-таки вот так, без забот и волнений, просто поваляться в кровати… Давно ли это было в последний раз?

Со стены на меня угрюмо глядит портрет пожилого лысого дядьки в шитом золотом мундире. Сколько ни искал под ним хоть какой-нибудь надписи, сколь ни разглядывал вдоль и поперек — мужик так и остался мною неидентифицирован. А спросить стесняюсь: я человек скромный, да и стыдно показывать свою дремучесть. Про себя я все же окрестил того «Совестью». Да-да, взгляд выпученных глаз так и проникает в самое оно. Нутро…

Попытка вновь провалиться в сон, спрятавшись от взгляда «Совести», немедленно пресекается новым газетчиком под окном. У этого голос посолидней — видать, уже подросток:

— …Мукден отбит! Мукден отбит!.. Слава богу, слава богу… Трагическая гибель генерала Линевича…

Оп-па!.. Сон снимает, как не бывало. Через секунду ноги уже в тапочках, руки лихорадочно напяливают халат. «Фига себе, жаль деда-то…» — бормочу я, приоткрывая дверь купе. Взгляд немедленно упирается в жандармскую спину. Мой рост — метр восемьдесят пять, но чтобы заглянуть тому в лицо, голову приходится немилосердно задирать…

— Эй… Газету принести можешь? О ранении Линевича?

На макушке пожарной каланчи возникает голова в лихих усищах и фуражке. Оглядев окрестности и обнаружив наконец меня, голова отрицательно мотается:

— Не положено…

Все верно, отлучаться ему нельзя. Денно и нощно отряд жандармерии охраняет персону особой важности, везомую в Петербург к самому… Даже когда я хожу в сортир, простите, за дверью тяжко дышит такой вот хлопец. На перрон меня тоже не выпустят. Но… Россия же матушка! Строгость законов чем у нас компенсируется? Правильно, исконной русской бедой — повальным взяточничеством! Щас все решим.

Мятая купюра незаметно перекочевывает из моей ладони в его. Пробыв там чуть-чуть, непонятным образом исчезает в просторах обшлага. Будто пылесосом втянулась — чудеса, да и только! Такие фокусы наблюдал лишь у себя в будущем, в автомобиле одного из подразделений полиции. Той, в частности, что зовется «дорожной»…

— Сделаем!.. — не оглядываясь, шепчет каланча, и я закрываю дверь.

Какая колоссальная все-таки разница. Еще совсем недавно меня тоже охраняли жандармы. Правда, те охраняли опасного, важного преступника. Эти же — оберегают меня от предполагаемых таковых. В обоих случаях исходные данные вроде бы схожие, но чувствуешь себя — совсем иначе!

Через пару минут я жадно утыкаюсь в пахнущий свежей типографской краской листок.

Верхним заголовком, жирными буквами, короткий текст:

Все.

Разочарованный, я отбрасываю газету, но в последний момент глаза ловят название издания, и сердце нещадно екает: «Народная летопись», Новониколаевск…

В растрепанных чувствах я подбегаю к окну, откидывая шторку. Передо мной небольшое деревянное строение с претензией на изысканность: крыша над входом выполнена в виде двух причудливых зубцов, выкрашено свежей белой краской… И только-то? Так вот как ты выглядел раньше, вокзал будущего мегаполиса? Сколько раз я тут проезжал… Буду то есть проезжать… Лет через сто!

Третьи уже сутки я мчусь в личном поезде премьер-министра Витте в Петербург. Конечно же я подозревал, что когда-нибудь пересеку эту точку. Но в глубине души надеялся, что произойдет это ночью и я не замечу…

Отсюда ведь до моего Томска — рукой подать! Двести камэ по прямой… И Линевич погиб… Ведь славный был старикан, пусть даже и арестован я был с его ведома. Царствие небесное, что тут скажешь…

Протяжный гудок и толчок пола под ногами возвещают о том, что паровоз прицеплен. Еще через минуту вокзал страгивается с места, начиная отодвигаться в сторону. Пока окончательно не исчезает за краем окошка. А я все стою и стою, бессмысленно провожая взглядом деревянные избы. Но вскоре и они скрываются из виду. Уступая место почти ровному, зеленому ковру деревьев.

После непродолжительного рассказа, в течение которого глаза премьера Витте, как мне казалось, вот-вот выскочат из орбит, тот наконец перебивает меня:

— Итоги войны?.. В вашем, якобы несостоявшемся, прошлом?

— Портсмутский мир, заключенный в Америке, ваше высокопревосходительство…