Возле старпома постоянно крутился помощник руководителя экспедиции Крохин — бывший журналист-аутсайдер, пробавляющийся, как понял Прозоров, случайными зарубежными заработками, перекати-поле.

Роль Крохина в плавании была ему напрочь неясна — нечто вроде адъютанта без конкретных обязанностей при спонсоре.

Наконец, Забелин. Этот отставной военный моряк, с кем Прозорову довелось пообщаться лишь вскользь, вызвал в нем определенную и устойчивую симпатию.

Эмиграция, как выяснилось, носила для бывшего кавторанга характер сугубо вынужденный: руководимый отцовским чувством и одиночеством после смерти жены и, одновременно, долгом перед ее памятью, он поехал вслед за сыночком-раздолбаем, влекомым романтикой поиска лучшей доли на чужбине, где их пути разошлись. Деньги за проданную в Москве квартиру бездарно протратились, возвращаться было попросту некуда, и Забелин поневоле осел в чуждой ему Америке. Плавание на «Скрябине» представляло для него случайную, без перспектив, шабашку, чьей мимолетностью кавторанг, привыкший служить, а не прислуживать, явно и болезненно тяготился.

Прозоров, в ком еще подспудно сидел комплекс, определяющий эмиграцию как аналог предательства, все-таки сочувствовал Забелину — одному из многих тысяч российских беззаветных офицеров, выкинутых в кювет из резко вильнувшего в сторону кузова, набитого советским социумом, ослепленным новыми миражами — на сей раз капитализма.

Да и о каком, собственно, предательстве могла идти речь, если уезжал он, Забелин, не из той страны, которой служил и в чье будущее верил, а с пепелища несбывшихся надежд, осмеянных принципов, в руины поверженных устоев. С территории новой жизни, что кроилась по старому заокеанскому образцу. Из периферии в центр.

В этом человеке отчетливо ощущались и честность, и прямота. Положиться на него в критической ситуации Прозоров, как ему думалось, мог, хотя к общению с ним кавторанг, подобно другим, также не устремлялся, вел себя скованно и приглашения на вечернюю выпивку и задушевный разговор вежливо отвергал, ссылаясь то на самочувствие, то на занятость.

А разного рода вопросов у Прозорова прибавлялось: оказывается, в самом начале плавания с судна исчез штурман — смытый, как утверждал капитан, усилиями морской стихии за борт. Далее, по невыясненным до конца причинам, «Скрябин» покинул и поставщик оборудования, высадившись, как пояснил второй помощник, на норвежскую нефтяную базу, однако в разговоре с одним из матросов проскользнуло, что бизнесмен, имевший гидрокостюм, покинул корабль выпрыгнув через иллюминатор и вплавь добравшись до островка искусственной суши.

Потребовав объяснений у капитана, Прозоров получил невнятный ответ об охватившем бизнесмена психозе, вызванном однообразием плавания, отсутствием ресторанов, женщин и прочих неправедных утех привычного ему потребительского бытия.

Все эти факты подтверждали сомнения подполковника в существовании темной стороны данного морского похода. А особенно настораживал национальный состав экипажа, в котором присутствовали чеченцы, дагестанцы и украинцы с весьма отчетливыми для Прозорова чертами людей, привыкших держать в руках оружие.

Вместе с тем времени на какие-либо раздумья оставалось мало: «Скрябин» приблизился к координатам гибели «Комсомольца».

И в действиях своих Иван Васильевич решил не мешкать… Тем паче к вечеру в каюте ученого Кальянрамана вспыхнул из-за неисправной электропроводки пожар, который команда тушила достаточно долго. Возникшая суматоха даровала подполковнику около двух часов бесконтрольного передвижения по судну.

С раннего же утра на палубах и в лабораториях воцарилась рабочая суета: готовились лебедки и тросы, укомплектовывался необходимыми механизмами и приборами батискаф.

А к полудню разразился скандал: при монтаже механических приспособлений на батискафе выяснилось, что куда-то исчезли гребные винты глубоководного аппарата, вместо которых в упаковочных ящиках обнаружились тяжелые ржавые болванки, издевательски положенные в тару для придания ей надлежащего веса.

Прозоров, облокотившись на леера, стоял, подставив лицо студеному ветерку, и сквозь прищуренные глаза наблюдал за толкотней матросов, сгрудившихся возле толстостенного металлического шара, извлеченного из трюма на палубу.

Промасленный трос с пудовым крюком, зацепленным за мощную титановую петлю, туго колотил по металлу грузовой стрелы.

У трапа, ведущего на мостик, выясняли отношения капитан, араб и тощий Кальянраман — руководитель исследовательских работ.

Разговор происходил на повышенных тонах. Прислушавшись, Прозоров различил постоянно повторяющиеся словечки из английской нецензурной лексики.

Араб, свирепо выпучив свои жгучие очи, тыкал пальцем в грудь Кальянрамана, сокрушенно размахивающего руками, и без остановки поливал красноречием.

По соседству от Прозорова, не обращая ни малейшего внимания на бушевавшие среди иностранцев страсти, а напротив, мечтательно глядя в морскую даль, стоял со спиннингом под мышкой невозмутимый Сенчук.

Прозоров переместился поближе к соотечественнику.

Старпом напевал сквозь зубы:

В неапольском порту,

С пробоиной в борту,

«Жаннетта» поправляла такелаж…

Замолчал, равнодушно глядя на подошедшего к нему гостя с ответственными полномочиями.

— А как дальше? — с улыбкой спросил Прозоров.

Но прежде чем уйти,

В далекие пути,

Был на берег отпущен экипаж,

равнодушной скороговоркой поведал Сенчук.

— Крепко сбитая песенка! — дал оценку подполковник. — Чьи слова?

— Слова русские, сугубо народные, — сказал Сенчук, подматывая леску на катушку. — А чьи стихи — не знаю. — Затем, коротко обернувшись на разгневанного спонсора, прокомментировал: — Довели эфиопа до белого каления! Плюнуть ему сейчас в рожу — зашипело бы!

— А что случилось? — спросил Прозоров.

— Пропеллеры от батискафа запропастились… Дело, говорят, тухлое. Этот, в чалме чего-то там прохлопал, не проверил вовремя комплектность. Араб, слышал, обещал сделать из его черепа пепельницу.

— И какие выводы?

— Выводы — не наша работа, — сказал Сенчук. — Наша начинается после них.

— Но если дело тухлое, то… приплыли, что ли? — произнес Прозоров растерянно. — Или наоборот — уплывать будем?

— Почему на жопе морщин нет, знаешь? — сказал старпом. — Потому что она не думает ни о чем и на все ей насрать! А у тебя весь лоб в бороздах… Ты же человек служивый и ко всякой там аппаратуре непричастен. Так вот и отдыхай, набирайся морского кислорода, его тут никто не перекроет, вентиль в руках божьих. — Вновь рассеянно посмотрел в сторону трапа, где началась новая перебранка — уже среди вздрюченной матросни. Пробормотал: — Они и на Страшном суде будут сквернословить и плеваться, прости, господи, их козлиную непосредственность.

— А что, если нам принять по пятьдесят грамм? — предложил Прозоров. — Я с собой хорошую бутылочку прихватил…

— С порядочным человеком, — сказал Сенчук, — и керосин в горло пролезет без запинки, навроде «Мадам Клико» какого-нибудь. Отчего ж! Прошу в мои апартаменты! — И он живо перемотал на катушку капроновую нить, олицетворяющую связь человека с природой.

Каюта старпома произвела на Прозорова изрядное впечатление своим простором, уютной мебелью и переборками, отделанными под красное дерево.

— Хорошо устроились! — не удержался он от реплики. — Как в городской квартире…

— Старости положен комфорт, — грустно ответил