конечно, ложь. Призывы к развалу к тому моменту озвучивали уже все кому не лень – представители Литвы и Грузии, Украины и Молдавии. Но никто не хотел платить цену. Предполагалась, что банкет, как обычно, оплатят русские. И когда Валентин Распутин, человек в самом деле защищавший русский народ от перевода нашего небогатого жира на шпик за чужим столом, осмелился напомнить о цене распада, то этнополитические альфонсы буквально хватали ртом воздух от возмущения.

«А может быть, России выйти из состава Союза, если во всех своих бедах вы обвиняете ее и если ее слаборазвитость и неуклюжесть отягощают ваши прогрессивные устремления? Кое-какие ресурсы, природные и человеческие, у нас еще остались, руки не отсохли.

Без боязни оказаться в националистах мы могли бы тогда произносить слово «русский», говорить о национальном самосознании… Не Россия виновата в ваших бедах, а тот общий гнет машины, который оказался для всех для нас пострашней монгольского ига и который и Россию тоже унизил и разграбил так, что она едва дышит».

Великий талант Валентина Распутина был осознанно поставлен на службу прежде всего русскому народу. Причем не громкой патетикой, а конкретной художественной и мыслительной, в чем-то даже социологической работой над восстановлением нормальной жизнеспособности подвергшегося разгрому утопическими экспериментами этноса.

Страшное оскорбление нанесла толерантной общественности последняя крупная повесть Распутина «Дочь Ивана, мать Ивана»: по сюжету русская женщина не дрогнувшей рукой убивает изнасиловавшего ее дочь чужеземца и идет за это в тюрьму. Повесть, напомню, была написана в 2003 году – до Кондопоги, до Бирюлева, до многочисленных громких дел по самообороне. Снова художник оказался в каком-то смысле в авангарде «сопротивления материала» обреченного на «затопление». Сопротивления, которое в конечном счете позволило нормализовать этнополитическую ситуацию в стране, создать предпосылки подлинного равноправия народов и строгой законности.

Еще одна характерная черта творческого почерка Валентина Распутина – сильные женские образы, вновь проявилась в этой повести со всей наглядностью. Уважение к женщине как к матери, хранительнице, герою, хрупкой, но несокрушимой опоре русского мира, создает своеобразный контраст прозы Распутина с его другом и единомышленником Василием Беловым, творчество которого не лишено некоторых ноток мизогинии. Если у Белова много сильных мужских образов, а женские почти всегда несут угрозу и соблазн, то у Распутина женщины – Дарья в Матёре, Тамара Ивановна в «Дочери Ивана…», учительница в «Уроках французского» не слабее, а порой и сильнее мужских.

Не так много можно найти в мировой истории явлений, когда бы группа писателей сыграла столь важную роль в истории своего народа, в его возрождении и выборе им направлений развития. Деревенщикам и Валентину Распутину выпала именно такая удивительная судьба. Поэтому всегда, пока текут еще по северному полушарию великие русские реки, будет нестись по ним моторная лодка деревенской прозы – будут сидеть в ней братья и сестры, и встречать по берегам дома и церкви, стоящие в соответствии с Ладом, а в воде будет плескаться Царь-Рыба (всяко покрупнее грузинских пескарей). И нестись эта лодка будет к Матёре, ставшей еще одним воплощением вечного русского архетипа – погрузившимся под воду Градом Китежем.

Звезда хаоса. Юрий Мамлеев

Юрий Мамлеев не принадлежал к числу современных русских писателей, кому светила Нобелевская премия по литературе. Во-первых, он был талантлив, во-вторых, любил Россию. Поэтому, несмотря на международную известность, он не был, кажется, ни разу даже включен в круг нобелевских номинантов.

Для своих соотечественников Мамлеев остается фигурой известной не очень широко и эзотеричной, хотя его репутация в кругах писателей и интеллектуалов стоит очень высоко. Его произведения и, прежде всего, знаменитые «Шатуны» – это исследование устройства интеллигентской души – нарочито абсурдное, макабрическое, но при этом наблюдательно ядовитое.

Читать это тягостно, а пожалуй, и невозможно, я так и не смог заставить себя проделать этот труд до конца. Но сам образ метафизических шатунов, ради познания бытия погружающихся в инфернальные бездны, поедающих самих себя, несомненно, останется в русской культуре так же, как образ «шинели», «вишневого сада» или «котлована».

В Мамлееве было нечто от жутковатости Андрея Платонова, помноженной на высшее образование и интеллигентское смятение позднесоветской эпохи.

Не менее важным, чем в литературу, был вклад Мамлеева в формирование контекста культуры. Для конца 1960-х – начала 1970-х важным элементом русского интеллектуального пейзажа был Южинский переулок, где в квартире (на самом деле двух комнатах в коммуналке) Мамлеева собирались Евгений Головин, Гейдар Джемаль, Венедикт Ерофеев, Александр Проханов, Александр Дугин, назвавший эти сборища «шизоидным подпольем».

Безумие этих сборищ с алкоголем и хулиганством вошло в городские легенды. И, казалось бы, в чем великая миссия бомжей, ведущих споры о Гермесе Трисмегисте?

Однако вся эта пьяная темная эзотерика сыграла огромную роль в 90-е годы, когда именно «южинцы» составили один из важнейших очагов сопротивления безликой пошлости торжествующего русофобского либерализма. Атмосфера рыгающей демократии 90-х была такова, что нужно было определенное безумие, отсутствие страха перед маргинализацией в кругу «людей с хорошими лицами», чтобы всему этому не поддаться и противостоять. Социальный конформист, применительно к подлости той эпохи, неизбежно становился свиньей.

А самое безумное свинство пьяного нонконформизма оказывалось, напротив, основой для духовного подвига, духовной оппозиции, как называл тогда свою газету Александр Проханов, которому удалось соединить гротесковый мамлеевский макабризм с живой бойцовской энергией, и на выходе получились такие бессмертные мемы, как «черная сперма фашизма».

Было удивительно, конечно, что спокойный, тихий Мамлеев мог излучать такую невероятную – кого-то сводящую с ума, а кого-то возрождающую – энергию. Меня познакомил с ним в 1999 году один совершенно мамлеевский персонаж московской тусовки, рассчитывавший привлечь писателя к участию в затевавшемся тогда журнале, просуществовавшем ровно один номер. Юрий Витальевич оказался улыбчивым тихим старичком, а его замечательную супругу очень беспокоило то, что он теряет зрение.

Мамлеев не был националистом, скорее культурным патриотом, я на дух не переношу эзотерику, поэтому общих тем у нас было не так много. Две наших встречи превратились в вечер воспоминаний о периоде эмиграции, куда писателя выдавил в 1975 году КГБ, осознавший наконец все значение его кружка.

Мамлеевы, в частности, очень смешно рассказывали о том, как молодой Эдуард Лимонов напечатал в эмигрантской антисоветской газете восторженную статью-поздравление с 7 ноября, произведя страшный скандал. Так вот и зарождался будущий национал-большевизм.

При всей нашей далекости друг от друга это была очень важная встреча, так как вскоре после нее, «по знакомству» я решил купить книгу Мамлеева «Россия вечная» – выражение позитивной, светлой, жизнеутверждающей, глубоко русской стороны его мировоззрения. Насколько было неприятно соприкасаться с миром «Шатунов», настолько удивительным светом веяло