Он дышал ровно и глубоко. Его тело медленно двигалось под ее рукой. Возможно, он по-настоящему засыпал. Она немного улыбнулась, расслабилась и прижала ладонь к его животу, плоскому и твердому. Волосы на его груди пощекотали ей нос, и она поняла, что опять придвинулась вплотную к нему, соблазненная его ароматом. Ей становилось жарко – значит, скоро придется отодвинуться, вернуться в личное прохладное пространство. А потом ее снова приманит его аромат…

Неужели он действительно спит? Она прижалась лицом к его груди, глубоко вдохнув его благоухание, и вспомнила, как этот мужчина, одетый в элегантный черный костюм, стоял перед ней на коленях, предлагая сияющие ночные искры в маленькой коробочке.

И весь сверкающий Париж лежал под ними.

Она должна надеть их. Сара испытала угрызение совести из-за того, что бросила подарок Патрика в угол шкафчика в раздевалке ресторана. «Это же сережки. Я могу чередовать мои и его. Я даже могу сделать два прокола и носить их вместе, если буду так чертовски не уверена в себе».

Однако ей почему-то хочется носить только его сережки. «Позволь мне утонуть в твоем прекрасном золоте».

И сразу в ней отозвался некий срединный стержень, а может быть, и та стальная сердцевина, о которой говорил Патрик и которая выросла из крошечного железного семени в той маленькой Саре, которая хотела – должна была! – стать самой собой.

Она не могла оставаться для матери ни заменой несчастному погибшему братику, ни утешением за такую потерю – слишком велико горе, чтобы было возможно утешиться ею. И не могла всю жизнь служить подтверждением того, что мама сделала наилучший выбор, когда от безысходности решила родить Сару, чтобы та стала опорой семьи для получения американского гражданства. Она не могла быть всего лишь доказательством – пусть даже выдающимся – того, что Америке повезло принять их и что они обрели здесь дом взамен утраченного. И уж тем более было невозможно оставаться безупречным ребенком или идеальной девушкой, стремящейся понравиться отчиму, который наполнил их дом миром и нежным спокойствием.

А теперь та стальная сердцевина отказывалась растворяться в его золоте.

«Нет. Я – это я.

Я – это я.

Та, кем хочу быть.

Моя мечта – хорошая мечта. Не потому, что я преуспею в ней, и не потому, что она серьезная или может произвести на людей впечатление. Моя мечта – хорошая потому, что она моя.

О, если бы одновременно с моей мечтой у меня мог быть ты…

Мой прекрасный, голый принц»…

Она слегка коснулась губами его груди, застенчиво и искренне.

«Думаю, что я могла бы стать важной для тебя. И хоть ты кажешься таким идеальным и очаровательно непринужденным, что можешь получить любую женщину, какую захочешь, я знаю точно – если бы я убежала с бала в лохмотьях, ты бы поднял мою туфельку и разыскивал меня по всему миру, пока не нашел».

Проблема была в другом – сама-то она перестала бы прятаться от него и позволила бы ему надеть туфельку ей на ногу. Но он увидел бы ее в лохмотьях. И взял бы жизнь Сары в свои руки, примчав ее в свое королевство…

В свое неправдоподобное королевство. А ей хотелось иметь свое собственное, в которое она могла верить. В котором королевская власть будет всецело в ее руках.

Но от него исходит такой приятный аромат! И его тело, вполне возможно, самое прекрасное, к чему она когда-либо прикасалась. А ее руки прикасались к бесчисленным прекрасным вещам с тех пор, как она последовала за своей мечтой в Париж. Это были вещи хрупкие, ломкие, и с ними надо было обращаться до невозможности аккуратно, чтобы они получались точно такими, как надо. Тело же Патрика даже отдаленно не похоже на нечто легко бьющееся, но она касалась его так, будто оно было самой прекрасной, невозможной, великолепной скульптурой из карамели, и Сара могла сломать его.

Осторожно, осторожно, осторожно… какая красивая у него кожа! Как по ней скользят ее пальцы! Какая она гладкая, с нежными волосами, которые скрываются под его пижамными штанами! И как хорошо, что у нее уже есть мозоли на кончиках пальцев – теперь ей легче обращаться с горячими вещами.

Она задержалась у пояса его пижамы, проводя пальцами по трикотажу. Живот Патрика едва ощутимо напрягся и остался неподвижен. Не было заметно даже дыхания, приподнимающего грудь. Сара бросила взгляд на его лицо – ресницы по-прежнему опущены.

Она очень стесняется, и все же ему ее ласки могли бы очень понравиться. Она позволила своей руке скользнуть под пояс пижамы, затем двинуться ниже…

Ой.

Сара замерла.

Под пижамой у него ничего нет? Это… соблазнительно. Так похоже на него. И теперь его горячая, возбужденная, голая плоть прижалась к руке Сары. Она прикусила губу и опять взглянула на Патрика. Когда они в первый раз занялись любовью – еще до того, как он стал экспертом в том, чтобы брать ее под свой контроль, – он страстно шептал: «Прикоснись ко мне хоть разок».

Она охватила его рукой. «Я трогаю тебя. Тебе нравится?»

Его глаза были по-прежнему закрыты, а дыхание оставалось ровным и медленным, будто он спит. Или изо всех сил притворяется.

Но почему? Почему он не может уступить ей хоть маленькую часть себя?

«И если уступит, то как он это сделает? Как тогда, когда он опустился перед ней на колени и попытался подарить ей коробочку, в которой были скрыты звезды сверкающего Парижа, лежащего у ее ног? Сара, он лишь притворяется безразличным, причем получается у него чертовски плохо. И ты это знаешь».

Она сжала пальцы и провела рукой туда и обратно. Мужчинам нравится, когда женская рука обладает силой? Или не нравится? У нее так мало уверенности в подобных вопросах…

Она опять провела рукой вверх и вниз, меняя силу захвата и глядя ему в лицо. Он никак не реагировал. Она ощущала, как его кровь пульсирует под ее пальцами. Ее рука сдвинулась ниже, ниже, оказалась между его бедер… и в его лице ничего не изменилось. Он не пошевелился, не выказал желания, не начал сходить с ума. Даже не сделал вид, что просыпается, зевая во весь рот.

Проклятие. Она вспыхнула от смущения и начала высвобождаться.

Но тут глаза Патрика раскрылись, и он зажал ее руку. Их взгляды встретились.

– Ты мог бы подсказать мне, – прошептала она, – что я должна делать. Ну… чтобы все было правильно.

– Мог бы, – медленно согласился он, и голос у него был тихим и хрипящим, как у разбуженного льва. – Сколько-то власти над собой я мог бы дать тебе. Но тебе не надо знать, каким способом ты сможешь быстрее разрушить мой самоконтроль, Сара.

– Но мне хочется хотя бы знать, что я могу это сделать, – возразила она.

Секунду он смотрел на нее и затем медленно покачал головой. Ее сердце начало падать в бездну, но удержалось на самом краю, когда он заговорил: