Я спрятала мешочек за корсаж и откинулась на бархатные подушки рядом с моим другом. Путь на Лидо неблизкий, но поездка с Сильвио всегда бывает обставлена с большой роскошью. Мы ели французский паштет и запивали его шампанским, пока переправлялись через Большой канал и огибали таможню на мысе Дорсодуро. Когда же гондола вышла на морской простор и ветер стал прохладнее, Сильвио достал горностаевые накидки и горячий ромовый грог. Он прилег рядом со мной на подушки, опустившись ниже борта, прикрывающего от ветра, и мы оба замолкли, задумчиво глядя на звезды.

Иногда мне верится, что от небес откололся кусок, упал и разбился вдребезги — так возникли острова la Serenissima. Говорят, их больше, чем можно сосчитать: эти острова столь же многочисленны, что и звезды на небе, и нанести их на карту нет никакой возможности. Бывает, целые острова — крохотные, но вполне реальные — поднимаются из вод лагуны и снова исчезают в течение суток.

Поэты воспевают некий чудо-цветок, который вырастает на этих недолговечных островах. Он успевает расцвести и завянуть всего за одну ночь; листья у него — цвета морской пены, а лепестки цвета вина. За его ароматом охотятся знахарки, ворожеи и черные маги: они считают, что он способен поднять из мертвых или внушить человеку такую любовь, которая неотступно будет преследовать его целую вечность.

Все, кто живет здесь или наезжает, ловят время от времени его тончайшее благоухание, доносимое ветерком то с одной, то с другой стороны. Это запах самой юности и любви, музыки и томления с примесью увядания. Долгие годы я жила, не зная его, и вот я обрела этот аромат вновь — или же он сам отыскал меня. Я вбираю этот запах всей грудью и с наслаждением погружаюсь в воспоминания, пробужденные им. Мне бы хотелось ощущать его и в тот момент, когда я буду переходить из этого мира в другой.

За время пути я видела три падающие звезды и успела загадать желание — каждый раз одно и то же.

Перед нами возникли очертания Лидо: невзрачная береговая полоса голого песка с хилыми деревцами, столь протяженная, что даже не верилось, будто это остров. Сильвио насыпал гондольеру горсть монет и сказал ему, что мы пробудем здесь некоторое время.

Мы долго пробирались между песчаными дюнами, затем шагали по лесной тропе и наконец вошли в ворота. Надгробные памятники, вытесанные из истрийского камня,[92]казались неправдоподобно белыми в свете луны. Все они покосились, каждый в свою сторону, словно покойники и ныне тянулись побеседовать с теми, кого любили при жизни, и отшатывались от тех, к кому чувствовали неприязнь. Некоторые камни опирались друг о друга, в смерти слитые в одно целое.

Над более древними могилами уже высились деревья, надгробия на них были увиты виноградом и полускрыты зарослями ежевики. Минуя их, я ощущала рядом присутствие призраков прошлого.

Время до крайности забывчиво. Каждый из нас изо всех сил старается, чтобы его помнили, но забвение постигнет едва ли не всех.

Если бы в ту ночь на Лидо меня спросили, кто из встреченных за всю мою жизнь людей запомнится людям надолго, мне с превеликим трудом удалось бы набрать больше полудюжины имен. Вивальди, несомненно. Мой дядюшка Марко Фоскарини, который станет дожем, если его дни продлятся достаточно долго. Гаспарини, Гендель, Скарлатти, а также единственная женщина в этом списке — Розальба. Всякие римские папы да коронованные особы — время всегда находит место для них в своей гостевой книге.

А что же мы — все остальные? Мне доподлинно известно, что любая каменная плита поставлена на кладбище как символ чьей-то прожитой жизни. В каждой из этих могил покоятся и тихо догнивают бренные останки таких же людей, как я, которые некогда тосковали, лили слезы, смеялись и любили. Никто из них не поверил бы, что все, чего они так стремились достичь или избежать — бесконечно дорогой человек, сокровенная мечта, тайна всей жизни, единственный источник ревностного служения, — все это будет забыто, как вчерашний дождик.

Надписи на памятниках неизбежно стираются по мере того, как дожди, ветер и столетия подтачивают камень. Тихо скользнуть в небытие, прожив жизнь как можно более наполненную, найдя наилучшее применение талантам, которые были тебе отмерены, — на что еще можно надеяться скромному музыканту?

Музыку нельзя ни поймать, ни удержать. Она — мимолетное и недолговечное чудо. Голос Марьетты, столь восхитительный в арии кантабиле, навсегда утратится вместе с ее смертью и с уходом всех нас, кто когда-либо слышал ее. Как бы я ни изощрялась в своем мастерстве, все это без пользы: моя игра будет забыта, как только не станет последнего, кто ей внимал…

Пока мы с Сильвио шагали по еврейскому кладбищу Сан Николо ди Лидо, мне в башмаки набилось полно песка. Значит, я унесу с собой в монастырь частицу этого скорбного места. Иногда стоит лишний раз взбодрить себя осознанием, что все мы в этом мире — лишь песчинки, которые так легко смести.

Мы задержались у одиноко стоящего надгробия, и Сильвио приблизил факел, чтобы можно было разобрать надпись. Опустившись на колени, я прочла краткую эпитафию: «Ebrei, 1631. В этой братской могиле погребены сотни евреев, умерших в эпидемию чумы».

Мы шли, и наши тени скользили по могилам, подчеркивая надписи и рисунки на памятниках: портьера, удерживаемая на весу застывшими ручонками путти;[93]шлем с плюмажем; двуглавый орел; олень в корзине, словно Моисей в тростниках; луна, звезды и петух, держащий в когтистой лапе пальмовую ветвь; сложенные в молитве руки над короной.

Сильвио пояснил, что все это эмблемы еврейских семейств, происходящих из чужеродных друг другу племен и традиций. Даже в тесноте гетто они селятся и держатся как можно дальше друг от друга.

До той ночи на кладбище я считала, что Пьета — единственное в Венеции место, где люди, чьи пути никогда бы не пересеклись во внешнем мире, спят рядышком в одном месте. Но я ошибалась.

Мы остановились у очередного камня — с изображением лестницы и скорпиона.

— Здесь погребена наставница моей бабушки. Она была поэтессой и философом, и ее слава распространялась далеко за пределы гетто, гремела по всей Европе. — Сильвио так близко держал факел к надгробию, что едва не опалил эпитафию Саре Копио Суллам. — Говорят, покойники прокапывают отсюда ход под морем до самой Священной земли, чтобы оказаться там в Судный день.

— Вряд ли Священная земля будет столь же прекрасна, как эта. Я бы с большой радостью пролежала здесь вечность-другую.

— Увы, cara, это невозможно, так что советую тебе запастись другим ложем для последнего отдохновения. Быть захороненными здесь — одно из немногих благ в этом треклятом мире, дозволенных евреям, но запрещенных христианам.