Однако сам Верне уезжать не собирался; более того, зиму он решил провести в Петербурге. Как отмечает отечественный исследователь Д. Васильев, такой весьма смелый поступок француза можно объяснить только личной просьбой короля быть его негласным представителем при Николае, независимым от французского посольства[637]. Верне писал: «Иногда мне хочется взять ноги в руки, ведь в конце концов то, чем я здесь занимаюсь, можно делать и в Париже; но оставить так внезапно императора, который так добр ко мне, было бы почти неблагодарностью»[638]. Возможно, так оно и было, но щедрость Николая I и придворного окружения, вероятность получения новых заказов также могли быть весомой причиной остаться в Петербурге. Из прелестей русской зимы Верне понравились только сани, а в целом отношение было таковым: «Черт бы побрал этот Север и этих мужиков!.. У меня только одно желание – вернуться домой»[639].

Однако зима прошла, световой день увеличился, и художник мог подолгу работать, хотя с наступлением белых ночей уже не мог спать. Однако дипломатический климат так и не изменился. Более того, сообщая новости о французском посольстве в Петербурге, Верне отмечал, что французские дипломаты отнюдь не стремились к улучшению отношений с петербургским обществом и формированию более привлекательного имиджа посольства. В частности, сообщая 3 мая 1843 г. о праздновании Дня короля (в годы Июльской монархии это был официальный праздник во Франции), он писал: «Все ограничилось короткой мессой, отслуженной четырьмя доминиканцами. Никого не было, кроме нескольких французов. Воистину стыдно быть так представленным в такой стране, как Россия. Моя национальная гордость уязвлена»[640].

Щедро одаренный Николаем Верне уезжал из России с облегчением. Последнее его письмо помечено 23-м июня. По-видимому, в течение месяца после этого художник покинул Петербург. С Николаем он встретится еще раз в Лондоне, в 1844 г., во время негласного визита государя к королеве Виктории. И еще однажды Верне окажется в России. В возрасте 63-х лет он отправится на Крымскую войну, чтобы присутствовать при осаде Севастополя.

Верне-художник оставил Николаю I целую галерею картин, воплощавших апофеоз царской России. Можно сказать, что за время пребывания в России он создал настоящий «двойной портрет» императора Николая и его окружения. Первый – это портрет живописный; второй – это политический образ Николая I, его семьи, а также в целом России, запечатленный в письмах художника[641]. Выполнил ли свою неофициальную миссию Верне-дипломат? Вероятно, нет, ведь даже поговорить с императором «о деле» художнику так и не удалось. Кроме того, на Николая I трудно было оказывать влияние, все решения он всегда принимал единолично. Другое дело, что с середины 1840-х гг. прежняя нетерпимость к «фальшивой» Июльской монархии и Луи-Филиппу лично у Николая Павловича в определенной мере ослабла.

И путешественника Астольфа де Кюстина, и дипломата Проспера де Баранта, и художника Ораса Верне привлекала личность императора Николая. Это были люди разных политических убеждений; разного рода занятий, по-разному воспринимавшие российскую действительность. Но образ власти Николая I и образ самого государя у всех троих вырисовывается довольно схожий. И в целом весьма привлекательный, даже у маркиза Кюстина.

Все они были лично знакомы с Николаем Павловичем: Кюстину государь благоприятствовал, именно он порекомендовал маркизу посетить Ярославль, Нижний Новгород и Москву, подчеркивая, что Петербург – это не Россия. Художнику Орасу Верне, как мы видели, оказали исключительная честь: ему было предложено сопровождать императора в путешествии по России, а Проспер де Барант часто встречался с государем по долгу дипломатической службы. Все трое прекрасно понимали, что все нити власти в России сходились в руках Николая, персонифицировавшего самодержавие как таковое.

Барон де Барант, едва оказавшись в России, очень быстро уловил эту особенность российской политики. Характеризуя личность генерал-фельдмаршала И.Ф. Паскевича и отдавая должное его заслугам, он подчеркивал: «Это, без сомнения, достойный генерал, но ему, как и всякому другому в России, не дозволено быть политическим деятелем. Его поведение и даже его мысль – это пассивное повиновение; ему незачем давать совет своему суверену, если он не совпадает с его настроениями и наклонностями»[642].

Причем, как писал Орас Верне, «все, что делается без участия общественного мнения, а лишь по воле одного человека, прекрасно организовано. Армия, школы, больницы приведены в образцовый порядок, и в них даже видна некоторая роскошь»[643]. Хотя, по его же словам, такой порядок наблюдается далеко не везде. В другом письме он отмечает, что, если «во Франции все зависит от совокупности желаний всех, то здесь все направлено на исполнение воли одного человека, и невозможно, чтобы было как-то иначе, ведь Россия – это, так сказать, постепенно рассеивающийся хаос»[644].

Кюстин, будучи представлен императору наряду с другими лицами, также заметил: «Все чувствовали, что императору довольно одного слова, одного взгляда, чтобы составить определенное мнение о каждом из гостей, а мнение императора – это мнение всех его подданных»[645].

Николай, по мнению Кюстина, был не просто абсолютным монархом, он был квинтэссенцией всего происходящего в России: «Эта непрерывная царственность, которой все непрерывно поклоняются, была бы настоящей комедией, когда бы от этого всечасного представления не зависело существование шестидесяти миллионов человек, живущих потому только, что данный человек, на которого вы глядите и который держится как император, дозволяет им дышать и диктует, как должны они воспользоваться его дозволением; это не что иное, как божественное право в применении к механизму общественной жизни…»[646]

Все три француза подчеркивали предельную вежливость и любезность государя в общении. Верне откровенно восхищался Николаем Павловичем, именуя его «Великим Человеком». Он писал жене: «Сам император, как всегда, являет собой образец совершенной красоты. Что я сделал для него? Пока еще совсем ничего, а он тем не менее обходится со мной так, словно сам обязан мне, да еще и почитает меня равным среди всех окружающих его персон!.. я испытываю к нему чувство почтительного восхищения»[647].