стол положить не смею.

– Говори! Говори! Ты посол! Всё-таки ничего тебе не сделаю! – воскликнул, метаясь, ксендз Павел. – Говори!

Каноник поднял голову.

– Князь Болько предлагает вам наказать Топорчиков строгим заключением, с ними запрут пособников. Двести гривен серебра и отдать Дзеружную.

Епископ, который слушал, краснея, в конце концов выпалил:

– Никогда на свете я на это не соглашусь! Идите вон!

Идите вон! Предпочитаю заключение!

Услышав это, Дзержикрай низко поклонился. Вальтер, стоящий за ним, сжимал руки, ломал, так, что пальцы трещали, пот лил с его лица, он очень страдал…

– Отец! – сказал он с мольбой, поглядывая на него. – Отец!

– Идите! Идите! Оба Иуды! Искусители проклятые! Ничего из этого!

Дзержикрай вышел, не дожидаясь, Вальтер остался. Епископ в гневе уже ни смотреть на него, ни говорить с ним не хотел.

Вальтер медленно отошёл от порога, дожидаясь, когда позовёт его. Павел дал знак, чтобы шёл.

Но едва дверь за ним закрылась, когда епископ остался один, его охватила такая злость, что он начал дёргать волосы на голове и одежды на себе.

Свобода, месть, тюрьма проскальзывали у него перед глазами. Он уставил в пол глаза, наполненные кровью, стоял ошеломлённый.

– Ради мести! Ради мести я должен на всё согласиться! – сказал он в духе. – Узнают меня! Не знают меня!

Он приблизился к двери, за которой стояла стража.

– Позовите краковских послов! – сказал он сдавленным голосом.

Во дворе были видны их кони, они сами пошли прощаться с Лешеком, которого утомляли визиты, и был зол, что ему оставили узника.

Их вызвали с аудиенции князя. Дзержикрай не показывал радость оттого, что одержал победу. Медленно вышел. Вальтер бежал с весёлыми глазами, ему улыбалась надежда.

Павла они нашли посреди комнаты, он стоял подбочевшись, с гордым и сердитым выражением лица.

– Хочу быть свободным! – воскликнул он. – Не скрываю этого! Говорите ещё раз, какое можете мне дать удовлетворение? Говорите!

– Мне нужно повторить мои слова? – спросил Дзержикрай.

– Не дашь мне больше ничего?

– Даю то, что несу, предлагаю, что мне поверили, – сказал каноник, – от себя, даже если бы был рад, не могу ничего. Не подобает мне теперь с пастырем торговаться.

– А пастырь, схваченный за горло, должен сдаться на вашу милость либо немилость, и принять то, что ему дадите! И благодарить!

Он в гневе вскочил.

– Вы меня знаете, – сказал он, приближаясь к Дзержикраю, – по крайней мере настолько, сколько должны знать: когда на дне моего сердца останется досада, в этой кадке для вас вырастет нездоровое тесто! Вынужденный к перемирию, я приму его, но…

– Это дело вашей совести! – прервал каноник.

Павел злобно усмехнулся.

– Повторите условия, – сказал он.

Посол, глядя на него, начал их перечислять.

– У моего горла нож, – крикнул епископ. – Слышите! Записывайте это мерзкое перемирие… принимаю!

Вальтер подскочил и очень сердечно начал целовать его руки, хотя епископ его отпихивал.

Дзержикрай достал пергамент, приготовленный заранее, и положил его перед епископом.

Он теперь молча согласился на всё, хотя видно было, что гневался, что эта договорённость была для него не примирением, но выходом из тюрьмы.

– Немедленно прикажите, чтобы кони и люди были для меня готовы, – воскликнул он нетерпеливо, – не хочу тут оставаться ни часа по доброй воле.

Он громким голосом крикнул страже, которая появилась в дверях, чтобы дали Лешеку знать, что соглашение было заключено. Эта новость была для него желанной, и сам князь тут же появился.

Хотя обхождение его с епископом было очень мягким и иполненным добродушия, ксендз Павел не меньше его ненавидел. Не простил ему, что согласился быть сторожем его неволи.

Он принял его с гордостью и пренебрежением.

– Мы наконец свободимся друг от друга, – сказал он, – потому что вы мне, милый пане, равно надоедали, как и я вам.

Прикажите отвезти меня обратно в Кунов на моей карете и людей дать. Отдохну там, прежде чем вернусь в Краков.

Лешек сказал что-то об отдыхе в Серадзе.

– Я отдохнул тут уже достаточно! – сказал с издевкой Павел. – Он будет мне памятен.

Они кисло расстались. Епископ продолжал торопить с поездкой в Кунов, хотел ехать один, лишь бы ему дали коня.

Договорившись об условиях с Дзержикраем, он не много обращал на них внимания, Вальтер не мог его развлечь и взять с собой. Занят был весь собой, планами на будущее, местью, свободой, которой нужно было срочно воспользоваться.

Краковские послы ещё собирались в дорогу, когда епископ, не желая сесть за заново накрытый стол, не прощаясь с Лешеком, когда ему дали знать, что люди и кони ждут, выбежал из наружной башни, при которой не было уже стражи, не как священник, но как военный, измученный неволей, спеша к осёдланному иноходцу.

Глазом знатока он осмотрел его, потому что щадить не думал, для него речь только шла, чтобы довёз его до Кунова, хоть бы пал у ворот. Он взобрался на него с юношеской силой, пришпорил и вылетел из замка вытянутой рысью, не взглянув за собой. Те, которых ему дали спутниками, едва могли за ним поспеть.

Глядя на него, когда он выезжал за ворота, они могли отгадать, с каким чувством он оттуда вырывался.

Обретённая свобода была угрозой, которую Лешек понимал, но предпочитал, чтобы он был неприятелем вдалеке, чем пленником под его крышей.

Он вздохнул свободней.

Дзержикрай и Вальтер этого же дня поспешили в Краков, где их тоскливо ожидали, надеясь, что интердикта перед празниками снимут. С дороги ксендз Вальтер был выслан с тем в Гнездо.

VIII

Ксендз Павел вернулся в Краков, открылись снова костёлы, в замке совершили молебное и благодарственное богослужение. В своей часовне набожная Кинга лежала крестом, радуясь колоколам и молитве. К ней возвращалась жизнь… слёзы текли из глаз…

Князь заплатил свой выкуп потерей самых верных друзей.

Поступок Топорчиков возмутил не только их, не одну многочисленную и могущественную семью, но всех краковских землевладельцев.

По приказу князя их обоих схватили, потому что были осуждены на тяжкое заточение в замке. Это было сделано в присутствии родственников и приятелей. Жегота, с горячей кровью, несдержанной речью, громко крикнул:

– Поделом нам, что мы поверили в княжескую милость и веру! Поделом нам! Но мы были бы презренными, если бы после этого позора и обиды остались тут дольше. Наши земли мы продадим, отряхнём пыль со стоп наших – пойдём отсюда прочь… Достаточно иных земель. Силезия для нас открыта.

Пойдём к мазурам, хотя бы на Поморье, лишь бы тут не жить!

Лучше в гостеприимную Чехию, в Венгрию на изгнание, – а здесь нам не