— Так… Кто это сказал?

— Михайлов, студент… Ныне солист Большого театра… В пятницу танцует Спартака… Должен был танцевать, — сокрушенно поправился Ахметзянов.

Опять «Спартак», с неудовольствием подумал Бойко. Столько совпадений!..

— А вы ведь патологоанатом?

— Был.

— А сейчас?

— Сейчас я импресарио господина А.

— Кто это?

— Импресарио — это…

— Господин А.

— Это сценическое имя студента Михайлова.

— И каким образом вы из патологоанатомов в импресарио? — удивился Иван Семенович.

— У меня мать была солисткой Казанского театра оперы и балета. Можете справиться в дирекции Большого театра.

— Понятно.

— Он умер? — поинтересовался прозектор, и столько сдержанной тоски было в его глазах, что генерал Бойко подумал о том, что зря держит невинного человека в тюрьме, тем более у человека произошло крушение надежд. Из грязи в князи и обратно!.. И никакой премьеры в пятницу не будет!..

— Пока жив, — ответил генерал и после ответа предложил патологоанатому чаю.

— Что означает — пока?

— В сердце студента Михайлова вогнали железнодорожный рельс, пригвоздив молодого человека к промерзшей земле, как бабочку к листу ватмана!

— Ах!!! — Ахметзянов прижал ладони к лицу и посмотрел на генерала с ужасом человека, которому самому объявили о близком его конце. — Как же это, как?!!

— На том… — Бойко не мог подобрать эпитета сразу. — На том звере куча трупов!

Ахметзянов был бледен, насколько позволяла смуглая татарская кожа. Он уже знал, что его ждет: морг больницы города Бологое.

— А давайте поедем в клинику? — предложил Иван Семенович.

— Да-да, конечно, — воодушевился импресарио. — Может быть, застанем его еще живым!..

Уже совсем рассвело, когда генеральская машина въехала во двор Боткинской больницы. Ее занесло возле приемного покоя, но водитель справился и уже ппавно подкатил к хирургическому.

Мужчины поднялись на третий этаж, где располагапись операционные и реанимационные блоки.

— Куда?!! — грозно надвинулся на пришлых молоденький врач с белобрысой челкой, но, уткнувшись физиономией в удостоверение с гербами, ретировался к стене.

— Пациент, которого привезли два часа назад с проникающим ранением сердца, жив?

— Вроде жив, — неуверенно отозвался врач.

— Где он?

— Его Боткин оперирует.

— Как идти?

— Халаты наденьте! — попросил молоденький врач, потрогав челочку.

Накинув на плечи зеленые хирургические халаты и натянув на ноги такого же цвета бахилы, господа Бойко и Ахметзянов проследовали в операционную номер пять, где на хромированном столе возлежало тело студента с раскрытой грудной клеткой!

— У него сердце справа! — весело сообщил хирург Никифор Боткин, заметив вошедших. — Редчайший случай. Я его влево перенес! Впервые в мире, заметьте!..

Вокруг стола стояли зрителями еще несколько человек и с неподдельным восхищением глядели на руки хирурга, которые работали словно на убыстренной кинопленке. Что-то сшивали, резали, перемыкали, зажимали… В общем, руки жили отдельно от Никифора, и зрители шептали в уши друг другу: «Гениален, конгениален!»

— Посмотрите на его легкие! — хохотал через марлевую повязку Боткин. — Ну разве это человеческие легкие? Посмотрите, какие огромные! Лошадиные, я бы сказал, или медвежьи, в конце концов!

Бойко вспомнил, как маленький чукча рассказывал ему о медвежонке по имени Аляска.

— А сердце-то бьется! — возвестил хирург. — И бьется слева!

— Ты, Никифор, — гений! — воскликнул Ахметзянов.

Боткин обернулся и встретился глазами с патологоанатомом.

— И ты здесь, беглый!

Прозектор кивнул, утирая слезы.

— На сей раз он тебе не достанется! — сообщил промакивая кровь, Никифор.

— Будет жить? — поинтересовался генерал.

— А как же!

— Во, бля, дает! — не выдержал Бойко. — После такого ранения!..

Тут он случайно опустил голову и увидел эрекцию выпирающую из-под халата Боткина. И здесь понял, как она, сексуальная энергия, перекачивается в творческую…

«А я кто? — задался вопросом Бойко. — Вокруг гении, а я-то кто?.. Что в жизни сделал? Чем удивил? Понял ли суть вещей? Пришел ли к Богу?..» На все вопросы, заданные себе самому, генерал мужественно ответил — нет!

Еще шесть часов длилась операция, а Боткин, казалось, не уставал ни капельки, временами восторгаясь:

— А заживает на нем как на собаке! Практически чудо какое-то!..

А потом студента Михайлова перевезли в палату реанимации, где он через три часа открыл глаза, и Ахметзянов, солдат, афганец, заплакал навстречу голубому сиянию.

— Голубчик вы мой! — восклицал он. — Спартачок!..

А генерал куда-то исчез, вероятно, по служебным надобностям…

Вера ждала его двое суток, а потом решилась и пошла в театр. На вопросительный взгляд Степаныча ответила:

— Я — жена его!

Степаныч трагически опустил голову:

— Почти вдова, — и добавил: — Вдова господина А. Красиво!..

Она чуть с ума не сошла. Побледнела, кровь отхлыла от кожи, ноги подкосились.

Степаныч комментировал:

— А прибили нашу звезду-шмизду! Говорят, фонарным столбом по голове два часа дубасили! Растением стал. Сердце бьется пока, а голова в лепешку!

Медленно, по стеночке, Вера сползала к полу. Она даже увидела таракана, бегущего к мусорному ведру. Таракан был столь велик и реален, что стал для девушки главным объектом, на котором пыталось сосредоточиться ее сознание.

— Ты что, старый, мелешь! — услышала Вера громкий голос Алика. — Ты что, дубина стоеросовая, девчонку пугаешь!!!

— Так я что, — припугнулся вахтер. — Я, что народ говорит, передаю. Я — передатчик!

— А если ты передатчик, — посоветовал Алик, — попросись в армию вместо рации!

— Что это вы, Альберт Карлович, — обиделся Степаныч. — Если «народный», то над обычным человеком можно обзываться?

— Замолчи, уволю! — уже добродушно сказал Алик, придерживая Веру под локотки.

Степаныч, просидевший на сем месте несколько десятков лет, вдруг, представив себя не у дел, необычайно огорчился, но потом успокоился быстро, придумав, что напишет на пенсии книгу под названием «Вахтер», где Альберта Карловича выведет безголосым педерастом, который в зимнее время носит не шаляпинское пальто, а женское манто, трепанное молью. Особенно Степанычу понравилось, что манто моль сожрала! Ха-ха!..