знал, что это не было собственно начало болезни, но конец её, может, вспышка, которая ускорит её развязку Поэтому в минуту, когда лекарь ожидал сильной слабости, больной на вид начал чувствовать себя лучше, и назавтра встал на работу.

На работу! Да! Это было его единственное лекарство!

Побледневший, дрожащий, ослабленный он снова взял бессильной рукой книги, брошенные несколько дней назад, сегодня снова последние из друзей. Не хватало ему дыхания, силы в ногах и даже желания жить, но имел ещё силу духа, которой пробовал превозмочь страдания сердца. Напрасно! Мучительная мысль, что Сара здесь, что может её видеть, что из её глаз мог бы пить ещё сладкий яд, крутились вокруг, как упрямая оса, которую нельзя отогнать. Сдерживался, но властвовать над собой не умел. В сумерках, когда его никто не мог видеть, он снова шёл под окна того несчастного дома и, засматриваясь в светящиеся стёкла, медленно умирал, думая о Саре, тень которой ему иногда мелькала в шторах.

* * *

Нуждается ли этот простой роман в эпилоге?

Я предпочёл бы, чтобы слушатель допел его в своей душе… Каждый тут бы, наверное, сделал концовку соответственно своему расположению и рад был бы собственной композиции, когда, увы! я уверен, что мой эпилог никого не удовлетворит, а безжалостный критик скажет, что я, уставший от романа, обезглавил его одним взмахом, чтобы отделаться от него.

Трудно, однако же, в конце долгой совместной прогулки бросить так хотя бы только одного симпатичного читателя, который продержался до конца; нужно его удовлетворить и закончить, согласно всяким правилам.

Положение, которое мы обрисовали в последних главах романа, продолжалось ещё довольно долго, ничего в нём почти не изменилось. Сара всегда была непонятным созданием, в словах которой то холод, то попеременно отзывалось какое-то глубокое чувство. К несчастью Станислава, она задержалась в Вильне надолго, а в конце концов, рекомендованная в местную труппу на несколько следующих месяцев, задержанная тут неизвестными нам причинами, не думала ещё выезжать в Берлин, куда её звали. Князь Р. остался верным очарованию, каким она на него воздействовала, а Станислав, отвергнутый холодными словами, таскался за ней, преследовал её издалека, выклянчивая взгляда, насыщаясь краденным видом волшебницы.

Последние его деньги забирал театр, из которого не выходил, последние минуты пожирали улицы, на которых должен был искать ускользывающую Сару. А эта дивная страсть, перевоплощаясь почти в болезнь, не переставала уничтожать его с быстротой, с какой каждая слабость пожирает молодые создания.

Старший терпит дольше и послушней; весенний возраст схватывает, проглатывает и кончает всё быстрей. Смертельная болезнь долго его не донимает, потому что убивает его сразу. Поэтому скоро и работа, которою Станислав лечился, и любовь, которая его убивала, сделали из него почти призрак, едва искру жизни в себе имеющий. Брант хотел его от обоих оторвать, но напрасно пытался найти средства; способа не было. Станислав догорал, сох, кашлял и выгорал, как лампа, раздвоенный фитиль которой высасывает остаток масла коптящим пламенем.

А Мария? Мария так же не имела сил отдалиться, устраниться, вылечиться, и мать не нашла в себе храбрости, чтобы её силой оттянуть. Так, плача грустными слезами, смотрели обе на исчезающие надежды, на приближение минуты, что навсегда должна была его поглотить. Всё реже было видно Станислава, а состояние его пробуждало сострадание даже у чужих, так в нём рисовалось отчаяние, уже перешедшее в какое-то оцепенение и полное равнодушие к жизни.

Приходил он ещё к пани Бжежняковой, которую холодно расспрашивал о Красноброде, о матери, о родственниках, к Марии, с которой на мгновение оживлялся порой в беседе, но каждое такое волнение было для него болезнью, усиливало кашель, пробуждало горячку, вызывало чувства, учащающие бег крови, которую его жар выжегал. Брант смотрел и ломал руки в молчании. Хотел вывести Станислава в деревню, в родные стороны, но он покивал головой и сухо сказал:

– Не нужно.

Хотели уговорить его на лекарства, он усмехнулся и ответил:

– Я знаю, что вы думаете; оставьте меня в покое, из этого ничего не будет.

Едва какой-то приятель дома, видя с приближающейся весной увеличивающуюся для больного опасность в воздухе и испарении города, и желая его в то же время, может, отдалить от Сары, с разновидностью заговора и тысячью приёмов добился от Станислава, чтобы выехал в сельский домик, расположенный недалеко от так называемого Вифлеема, в роще и милой, как все околицы Вильна, и уютной. Этот домик, а скорее скромная хатка, нанятая стараниями приятелей и навязанная Шарскому, состояла из трёх комнаток и сеней и стояла на песчаном пригорке у подножия, окружённом деревьями, с которого через их верхушки была видна часть большого пейзажа, заключённого стенами старого города. Эта усадьба, нанимаемая обычно для больных либо на какое-то время желающим удалиться от суеты, была одной из пяти или шести подобных, принадлежащих какому-то спекулянту, рассчитывающему на отпуск урядников и профессоров. Возле неё были вторая, третья и четвёртая подобные, разных размеров; в одной из них, в ближайшей, поместилась пани Бжежнякова, на резкие настояния Марии сдаваясь после долгого колебания.

– О! Что люди подумают! Что люди скажут! – восклицала бедная мать, поддаваясь желанию дочери.

– То, что я люблю его, что хочу быть при нём и присматривать за ним, – ответила отважно Мария. – Мне нет дела до людской злобы.

И так просила, и так плакала, что пересилила опасения матери.

Брант должен был, не без великих трудностей, заняться переселением Шарского, книги и бумаги которого транспортировали в новое жилище, разбрасывая их в том же порядке, в каком лежали в каменице, которую прежде занимал. Дали ему слугу старичка, выбранного доктором, послушного и рассудительного человека, который уже ни одному больному закрыл глаза и обычно для слабых был выбираем; устроили милые для глаз комнатки, а стол якобы наняли в одном из ближайших трактиров, но в действительности носили еду от пани Бжежняковой. Это новое жилище, наполовину сельское, тихое, далёкое от шума и весёлое видом, который разливался из окон, отлично было выбрано. Станислав, казалось, забыл в нём о Саре, о городе, и дышал свежим воздухом зелени с каким-то наслаждением и восстановленным спокойствием. Отрывался даже сначала от работ, чтобы взглянуть на свет, на деревья и цветы, на небо, и походить со своими мыслями по улочке, которая была его собственностью. Она состояла из сосен, лещины и нескольких елей и берёзок, оставленных среди выкорчеванного леса. Рядом, только через лёгкий забор, сделанный из прибитых сосновый досок, был другой подобный садик, принадлежащий Марии, подобная ей улочка и деревья, из-за тени которых она могла поглядывать на своего больного, но это зрелище разрывало ей душу.

С каждым днём медленней прохаживался молодой поэт, с каждым днём голова его