Старые евреи сочувственно покачивали головами, — ох, как они понимали Эзекиела! — но помочь ничем не могли. Один из них торговал обувью, так какую тут предложишь художественность? Другой — овощами, и тут товар говорил сам за себя. А третий развозил воду на тележке, и разные художества выделывал его ослик, так что и тут помощники не требовались.

— Пойди к нашему реббе, Эзекиел, — советовали они ему в один голос. — Если и он тебе ничего не подскажет, то придется тебе самому содержать твоего зятя и твоих внуков, потому что счастье дочери и ее детей превыше всего!

Эзекиел и сам так думал: счастье дочери было для него превыше всего. Навестив еще двух-трех приятелей, он отправился к раввину. И раввин — мудрый из мудрейших — разрешил проблему Эзекиела.

— Почему бы, — спросил он, — твоему зятю не заняться надгробными плитами? Я думаю, что это высокохудожественное занятие принесет ему приличный доход, и он станет очень уважаемым человеком.

Эзекиел чуть не прослезился от радости. Как он сам до этого не додумался? Такое достойное и почтенное занятие! Он поблагодарил раввина сто раз, а когда шел домой, то был счастлив радостью своих домашних, которые обрадуются так же, как он, найденному выходу.

Глаза Эзекиела сияли, когда он сообщил Тони о представившейся ему возможности.

— Ты только подумай, как тебя будут все уважать! — заключил он свой панегирик предлагаемой профессии.

Тони посмотрел на него с изумлением.

— Но я вовсе не хочу заниматься надгробиями, — сообщил он. — Это дело мне не по душе.

— А что тебе по душе? Умирать от голода? И морить голодом жену и детей? — кротким голосом поинтересовался Эзекиел.

Тони вспыхнул.

— Мне кажется, не стоит попрекать меня куском хлеба, — заявил он. — Я ушел из вашего дома и не собирался в него возвращаться.

— Не стоит попрекать и Камилию за то, что она полюбила тебя и стала верной и преданной женой, — отозвался тесть.

— Не стоит, — согласился, устыдившись, Тони.

— А тебе стоит подумать над моим предложением, — продолжал Эзекиел. — По душе тебе должно быть теперь то дело, которое позволит достойно содержать твою семью. Разве тебе не хочется иметь свой дом, быть в нем хозяином? Разве сладко всю жизнь есть из чужих рук?

— Нет, не сладко, — честно признался Тони.

— Поэтому я и нашел дело, которое поставит тебя на ноги, — нарочито спокойно, словно бы говоря с упрямым ребенком, заключил Эзекиел.

— Спасибо, — наконец-то выдавил из себя Тони, но в голосе его не звучало никакой благодарности. — Я подумаю.

В мастерской Тони стал советоваться со своей любимой Девой Марией.

— Матерь Божия! — молился он. — Научи меня, что делать. Умудри меня, дай понять, как поступить. Я знаю, что, приняв предложение тестя, я навек останусь при могильных плитах на еврейском кладбище. А мне хочется совсем другого! В душе у меня звучит музыка, и я хотел бы записать все мелодии, которые звучат у меня в душе.

Он запел удивительно трогательную и нежную мелодию.

— Ах, вот оно что! — услышал он раздраженный женский голос. — Ты поешь для своей Марии!

Тони повернул голову и увидел стоящую на пороге Камилию.

— Ты ошиблась, — миролюбиво сказал он, — я пою совсем не своей Марии, я пою Деве Марии.

Камилия взглянула на изображение, и глаза ее загорелись злобой.

— Как ты посмел изобразить свою бывшую невесту Божьей матерью? Я уверена, что это она!

Камилия понятия не имела, какой была эта ненавистная Мария из Чивиты, но интуиция ей подсказала, что прототипом этой скуластой, большеглазой с крутым лбом Божьей Матери была земная реальная девушка.

«А ведь на сей раз она права! — мысленно признал Тони, — это моя Мария! Ей я пою песнопения, с ней советуюсь!»

Но вслух он сказал совсем другое:

— Я устал от твоей ревности, Камилия.

— А я от твоей неверности, — тут же подхватила она. — Я ненавижу твою Марию! Ненавижу! Ненавижу!

Она схватила статуэтку и треснула ею изо всей силы о стену. Гипсовая голова разлетелась вдребезги. Камилия швырнула то, что осталось, на пол, Тони бросился к ней, оттолкнул ее и опустился на колени перед грудой обломков.

— Ты сама не знаешь, что ты наделала, Камилия, — тихо сказал он. — Ты разбила нашу жизнь.

Он даже не увидел, что Камилия от его толчка упала и сильно ушибла ногу. В слезах, прихрамывая, она вышла из мастерской…

Винченцо с сыном вернулись из своего путешествия, не купив земли. Оказалось, что не так-то просто найти то, что хочется. Они без конца обсуждали различные варианты, спорили друг с другом, хотели узнать мнение Констанции, Катэрины, Маурисиу. Но Катэрина и Маурисиу редко участвовали в этих семейных обсуждениях. Они обустраивались на новом месте, и Катэрине некогда было даже навещать родителей. Однако когда Винченцо узнал, где живут молодые, то возмущению его не было предела. Оказалось, что Франсиска поселила молодых в пристройке, предназначенной в давние времена для рабов, когда они еще были на фазенде. В этой же пристройке жила и Жулия со своей бабушкой Ритой.

— Да как она посмела? Что она о себе воображает? — кипел Винченцо, ворочаясь с боку на бок и не в силах уснуть.

— Да успокойся ты, — уговаривала его жена. — Франсиску ты знаешь, ничего другого ждать от нее не приходится. Цени то, что Маурисиу, такой изнеженный, такой избалованный, крепко любит нашу Катэрину, раз ушел ради нее из господского дома.

— Он должен был постоять за себя и за жену! — сердито отвечал Винченцо.

— А ты бы послушался Марселло, если бы он стал распоряжаться у нас в доме? — кротко поинтересовалась Констанция.

— Послушался? Марселло? Да я его, сопляка, в бараний рог бы согнул, если бы он вздумал у меня распоряжаться! — ответил Винченцо.

— Вот и Франсиска тоже готова сына в бараний рог согнуть, — так же кротко заметила Констанция.

Винченцо хотел было еще что-то сказать, но не сказал: жена была права, детям против родителей трудно идти, особенно если дети добрые и порядочные. На этом он и успокоился.

А Катэрина чувствовала себя в пристройке куда лучше, чем в господском доме. Этот дом она вспоминала с большой неприязнью, там под недобрым оком свекрови ей было гораздо хуже, чем здесь, в своем уголке. Да и что ей было делать в господском доме? Барышней она себя не чувствовала, а служанкой быть не хотела. К хоромам Катэрина не привыкла, ей было хорошо и в небольшой комнатушке, которую она могла убрать по своему вкусу и чувствовать себя хозяйкой. Она никого здесь не изображала, с удовольствием ходила босиком и чувствовала себя вольно и свободно. Сожалела Катэрина лишь о том, что в домишке не было кухни. Будь у нее плита, она чувствовала бы себя просто королевой: готовила бы еду себе и мужу и ни от кого бы не зависела. Но плиты не было. Наверное, в этом и был злой умысел Франсиски, когда она предложила сыну поселиться в пристройке: таким образом они все равно целиком и полностью зависели от нее. От того, позовет или не позовет она их обедать, пришлет или не пришлет еды со своего барского стола.