так, его тело, находясь в напряженном состоянии, охотно подчинялось ему, было упруго и гибко, если бы он прислонился к отточенным, кинжально острым скальным камням, то и тогда не почувствовал бы боли, но стоило чуть расслабиться, тело начинало ощущать боль и цепенеть.

Сакия-муни делал все, что и другие, но истовее, и это, часто наблюдаемое Сарипуттой и Магалланой, Коссаной и Упали, Анандой, которые, хотя и редко, встречались с ним, вызывало к нему искреннее почтение. Но тапасьи молчали и стремились поскорее уйти, понимая про желание Сакия-муни пребывать в одиночестве, однако спустя время они старались снова увидеть его. Понимал ли он, что те оберегали его? Конечно, понимал, но не придавал этому особого значения, уйдя в то смутное, что накапливалось в сердце и готово было выхлестнуться, исторгнуться из него, утомленного голоданием и ослабевшего. Все же не сразу он сказал себе:

— Если я и дальше буду истязать свое тело, я еще больше ослабну и не сумею достичь истины, это станет мне не под силу, со мною случится то же, что и с тысячами других: я лишь поменяю форму и обрету иную жизнь, но уже по другую сторону пространства, и неведомое сделается ведомым только для меня, и это не облегчит сущее во мне…

Мгновение, изначальное в Просветлении, которое неизбежно, как дневной свет после ночи, еще не наступило, еще не придвинулся срок… Он говорил близким, а то и тем, кого не знал, но кто тянулся к нему:

— Что значит жизнь?.. Я, рожденный в богатстве, не сразу понял ее, думал, она дана человеку для удовольствий. Но, повзрослев, убедился, что это не так. Я понял, что жизнь — это мрак и нищета, горе и ненависть, злоба и зависть, постоянно захлестывающее людей море желаний. От них не уйти, не спрятаться. От желаний проистекает все, и, в первую голову, страдание. Что представляет из себя человек? Сосуд для хранения желаний, он не всегда полон, и это для него мучительно, хуже смертельной жажды. Чтобы наполнить сосуд, человек готов на все. Он раб желаний, а рождает их жизнь. Она сильнее всех.

Сакия-муни замолкал ненадолго, спрашивал:

— Так отчего же, тапасьи, вы стремитесь к лучшему перерождению, а не к освобождению от страданий, отчего не откажетесь от жизни, которая есть причина всему? Я думаю, о, почтенные, спасение в абсолютном успокоении. Но что такое успокоение? Полное непроявление жизни, устремленность в торжество несдвижения, нераскрытия, небытия, то есть к абсолютному состоянию Будды?..

Он спрашивал и не отвечал, а те, кто слушал, хотели бы знать, что сам-то он думает про тот берег? Но он лишь искал дорогу к нему, хотя уже знал, где надо искать. Часто ему виделось одно и то же, правда, отличаемо в деталях, что предопределяли видения, но они держались недолго, высыхали, затемнялись, открывалось главное, сильное и несклоняемое ни в какую сторону… будто де протянулась дорога, между скал и морских глубин пробивающаяся, растянувшаяся не только по земле, а и черкнувшая пространство своей стылостью и гнетущей неподвижностью, когда точно бы она одна есть, а все остальное находится в непрестанном движении. И по той дороге тянутся люди, они отдалены друг от друга, меж ними еще что-то тащится… непроглядное и темное, лишь при большой работе сознания можно определить, что это от воздаяния за дела людские… ничто не покидается навсегда, а непременно следует за людьми, и кто скажет, в погубление ли им, в очищение ли и освобождение?.. Все движется, движется, уже ставши неотличимо от окружения малыми непроглядными точками, точки те не исчезают бесследно, они еще и в сознании, которое есть причина всему, изначальность в деяниях.

Впервые это пришло к Сакию-муни, когда он увидел Арджуну, неподвижно и холодеюще лежащего на земле, и склонившегося над ним Ананду, а чуть в отдалении от них застывшего в глубокой скорби Белого Гунна. Сакия-муни случайно вышел на них, мог пройти в другом месте. Он тоже склонился над Арджуной и в лице у него дрогнуло, исхудавшее, пожелтевшее, сделалось трепетно и как бы оживше.

— Я знаю, он направлялся ко мне, — сказал Сакия-муни. — Надеялся на меня, но надежда растаяла вместе с ним, обратилась в пыль. Та пыль поднялась над лесом и утекла… Куда? Я вот вижу дорогу в пространстве, а прежде она была обычная, в пыли, земная. И людей… И еще что-то темное и тяжелое. Может, это людские надежды, и там что-то от нашего Арджуны. Так, наверное, и есть. Это утешает меня, и мысль моя бьется сильней.

Он смотрел на то, что прежде было Арджуной, а теперь стало бездыханное усохшее тело, ему было непросто увидеть умершего друга и знать, что уже не встретится с ним, не поговорит… А память меж тем намеревалась перенести его в те, теперь неближние годы, но он заставил себя не поддаваться ей: слишком дорого для него время. Встал с земли, сказал:

— Я ухожу… Вы разложите для Арджуны погребальный костер, а потом найдете меня на берегу Наранджаны.

В тот день он не ушел далеко, вдруг на него навалилась слабость. Он лежал вблизи того места, где оставил Арджуну, и перед глазами все что-то кружилось, кружилось, и он не сразу отыскал определение тому, что с ним? Спустя немного он уподобил себя всаднику, скачущему на быстром коне: земля под ним точно бы утекает в покидаемую им темноту, но перед тем, как исчезнуть, словно бы кренится на бок, теряет устойчивость, а вместе с землей и с ним происходит что-то, ему так же кажется, будто в нем сдвинулось, поплыло, сломалось, и он уже не похож на себя, а на кого-то слабого и беспомощного, и, если еще держится в седле, то не потому, что так ему надо, а потому, что этого хочет кто-то другой… он в подчинении у той силы, что теперь властна над всем в пространстве.

— Но я не ропщу, — сказал Сакия-муни. — И малостью надо уметь стать, ощутить себя ею и смириться и возблагодарить Богов хотя бы и за это.

Он тогда почувствовал себя песчинкой, пылью на бесконечной дороге. Легко и просто сознавать свою малость, отдаться на волю слабому ли порыву ветра, тяжелым ли дождевым каплям, что стремятся прибить тебя к жесткому дорожному полотну, не пугаясь и принимая все как должное, ничему не ища осуждения. Сакия-муни еще долго сознавал свою малость и находил в этом утешение, но вот появилось понимание того, что надо что-то поменять в душе, иначе и малость может оказаться раздавленной, смятой, тогда