– Я получил предписания, – сказал Холмс, – и должен повиноваться.

Он не уточнил, от кого были эти предписания, я же не стал расспрашивать.

Уезжая, я обернулся, чтобы еще раз взглянуть на своего дорогого друга, и облик его навсегда запечатлелся в моей памяти. Мистер Холмс стоял перед рощицей из карликовых сосен у монастырских ворот, облаченный в темно-красные монашеские одежды, высокий и статный, в окружении учеников, которые низко поклонились мне, когда я сел на пони и отправился в путь. Он поднял правую руку, чтобы помахать мне на прощание и благословить меня. Больше я его никогда не видел.

Трудно менять уединение и первозданную чистоту гор на суету большого мира, хотя на сей раз мне было что предъявить ему, и я не сомневался, что благодаря моим уникальным открытиям меня ждут многочисленные медали, награды, назначения и прочие проявления почета и уважения, посредством которых сансара с легкостью заманивает нас в ловушку. Однако и в этой новой жизни, снискав известность и достигнув процветания, я всегда помнил мудрые слова Шерлока Холмса, которые отпечатались в моей памяти так, словно были высечены в граните, и неизменно напоминали мне о горестях и безумии этого мира, о том, как часто человек другому только волк[117].

Не далее как вчера вечером, после ежегодного торжественного обеда Королевского Азиатского общества Бенгалии в «Большом Восточном отеле», куда я был приглашен выступить с рассказом о своих исследованиях в Гималаях перед группой холеных разжиревших джентльменов и их скучающих разряженных жен, я отправил свой личный экипаж домой, а сам решил пройтись пешком. Выйдя из гостиницы, я увидел ватагу голодных ребятишек, которые ковырялись в гостиничных мусорных баках в поисках пищи. Я раздал им все деньги, сколько было, повернулся и пошел прочь темными улочками.

Стояла ясная безлунная ночь. Я вновь поймал себя на том, что смотрю на север, туда, где высятся далекие Гималаи, в небо, усыпанное светящимися звездами… sic itur a mons ad astra[118], если перефразировать Вергилия…

Однако довольно, я и так уже утомил читателя своей неутолимой cacoethes scribindi[119]. Пришла пора закончить повествование.

Тринадцатый далай-лама, герой рассказа Хари, скончался на тринадцатый день десятого месяца года Водяной Птицы (17 декабря 1933 года). За год до кончины он оставил своему народу политическое завещание и предостережение.

«Может случиться так, – предсказывал он, – что здесь, в Тибете, религия и правительство подвергнутся нападкам как извне, так и изнутри. Если мы не встанем на защиту нашей страны, то Далай-лама и Панчен-лама, Отец и Сын, а с ними и все преподобные хранители веры исчезнут, а имена их канут в небытие. Монахи будут уничтожены, а монастыри превратятся в руины. Законы потеряют свою силу. Правительственные чиновники лишатся земель и собственности. Им придется либо служить врагу, либо ходить по свету, словно нищим. Всему живому предстоит столкнуться с великими лишениями и непреодолимым страхом, и медленно будут тянуться в страданиях дни и ночи».

Однако зашоренное духовенство и слабая аристократия забыли о предостережениях Великого Тринадцатого, сведя на нет его монументальные труды и преобразования, и когда Китайская коммунистическая армия в октябре 1950 года вступила в Тибет, она натолкнулась только лишь на неорганизованное сопротивление. Тогда-то и началась долгая, бесконечная ночь. Сломив сопротивление, китайцы начали систематическую кампанию по истреблению тибетцев и искоренению их обычаев и традиций. Это движение достигло апогея во время культурной революции, однако продолжается и по сей день, пусть и не всегда с равной неумолимостью и жестокостью. В наши дни, настойчиво стремясь искоренить остатки тибетской нации и культуры, не до конца истребленные во время прежнего геноцида, Пекин наводняет страну китайскими иммигрантами, и тибетцы быстро становятся национальным меньшинством у себя на родине. В Лхасе тибетцы – своего рода аномалия, капля в море китайцев. Даже китайских полицейских и военнослужащих в городе и окрестностях больше, чем тибетского населения. Задача военных – контролировать и подавлять.

По последним оценкам, в Тибете были разрушены более шести тысяч монастырей, храмов и исторических памятников, не говоря уже о неисчислимых количествах бесценных предметов искусства и культа и о бесчисленных книгах и рукописях, в которых излагались древние тибетские учения. Свыше миллиона тибетцев были казнены, замучены до смерти пытками и заморены голодом, а сотни тысяч их сограждан были сосланы на принудительные работы в отдаленный концлагерь на северо-востоке Тибета – едва ли не самый большой из лагерей в мире.

Те же, кому удалось бежать из этого страшного сна, попытались в изгнании воссоздать свою прошлую жизнь. В Дхарамсале, тибетской столице в изгнании, и в ее окрестностях, в Индии и в других странах мира, где нашли пристанище тибетские беженцы, стали появляться монастыри и школы, музыкальные заведения и театры, начали возрождаться медицина и живопись, кузнечное дело и множество других искусств и ремесел.

Работая в Дхарамсале в Министерстве просвещения при правительстве в изгнании, я как-то раз прослышал, что в Индию бежали несколько монахов из монастыря Белого Гаруды, что находился в Долине Полнолуния. Они обосновались в разрушенном английском бунгало неподалеку от Дхарамсалы. Час утомительной ходьбы по горам – и вот я уже стоял возле этого полуразвалившегося бунгало. Несколько старых монахов сидели, скрестив ноги, на чахлом газоне перед домом и читали священные книги. Я спросил у одного из них, как бы мне поговорить с главным.

Вскоре из дома вышел большой и весьма жизнерадостный монах, поразительно похожий на французского комика Фернанделя, и вежливо поинтересовался, что мне нужно. Я передал ему мешок овощей и фруктов, которые принес с собой в качестве дара, и с радостью заметил, что мой подарок пришелся ко двору. Меня провели в дом и предложили весьма шаткий стул в молитвенной комнате, которая пустовала, поскольку большинство молодых монахов ушли в соседний лес за хворостом. На самодельном алтаре, устроенном на каминной полке над старым английским камином, горела масляная лампадка. Главным украшением алтаря был вырезанный из старого календаря портрет далай-ламы в дешевой позолоченной рамке. Рядом с портретом стояли две пластмассовые вазочки с пурпурно-алыми рододендронами, покрывающими в это время года склоны гор.

Дородный монах присел на ящик напротив меня, и я завел с ним обычную светскую беседу. Нам подали чай, конечно же добавив туда молочного порошка из гуманитарной помощи, что придало чаю всеподавляющий химический вкус неведомого консерванта. Вежливо отпив несколько глотков, я приступил к делу.