новость, что в их родовом поместье, оказывается, есть секретный коридор, не произвела на него впечатления.

– Я хочу, чтобы мне приготовили комнату в боковой башне, окна которой выходят в сад, – сказал он, – попроси, чтобы туда перенесли картину Милле.

Бойс вылез из старинной, в форме плывущего лебедя, ванны, замотался в простыню, перебрался на широкую кровать. На каменном подоконнике его новой спальни оплывали свечи. Заметить из сада эти мерцающие огоньки было невозможно – их прятал растущий перед самым окном ветвистый вяз. Сквозь полудрему, вызванную долгим лежанием в теплой воде с парой капель лавандового масла, он услышал, как в комнату вошла Харриет.

– Спит мой мальчик? – спросила она громко.

– Нет, – пошевелился Бойс, – я жду тебя, Харриет.

Харриет, холеная и дородная, словно молочная коровушка, поставила на тумбу глиняный горшок, который принесла с собой.

– Ишь, запеленался, словно младенчик. А ну, выпутывайся! – скомандовала она.

Бойс послушно выпростал руки, освободил от простыни грудь и живот.

– Иисусе, – охнула Харриет, наклоняясь над ним. На Бойса пахнуло молоком, пудингом и ванилью, – Что с тобой стряслось, сокровище мое?

– Немного поранился.

– Немного? Не скажи! Кнут погулял по тебе вдоволь. Кто он – душегуб, что отвел на моем мальчике черную душу?

– Не твоего ума дела, Харриет. Я получил по заслугам.

– По заслугам? Ох-ох. Не говори, что покусился на женушку пастуха и схлопотал по хребту. Кажется, только вчера меняла тебе штанишки, а сегодня, смотри, как заговорил – не твоего ума дела, Харриет! Лучше бы спросил совета, чьих дочек и женушек не стоит трогать. Я бы тебя просветила: конюха, ибо ревнивец и может вилами шурануть. Деревенского трубочиста, ибо хоть тихоня и добрый пьяница, но мстителен, забьет мусором каминную трубу и не заметишь, как задохнешься…

Харриет лопотала и смазывала рубцы на теле Бойса пахучей жирной мазью из горшка. Боль постепенно унималась.

– Зря жмуришься, будто кот над сливками. Не быть тебе прежним. Шрам на лице останется на всю жизнь. Повернись на живот… Ого! И тут рубцы сохранятся. Не знаю, кто тебя бил, но был он страшно зол.

«Точно, Харриет, – подумал Бойс, сжимая зубы, – зол. Убить хотел.»

Все рухнуло с уездом Милле. Джон разъярен. Поступок Бойса он воспринял, как личное оскорбление и вряд ли промолчит о нем, когда в Лондоне его попросят рассказать про поездку в Шотландию. В богемных кругах к Бойсу всегда относились с подозрением. Что будет теперь, когда он, ветрогон и весельчак, заклеймил себя печатью извращенца, отступника, поправшего этические и моральные нормы? Его возненавидят братья-художники. А сплетни, раскрасив и без того паршивую историю вовсе мерзкими красками, донесут ее гораздо выше. Для общества, где он привык вращаться, Бойс станет изгоем. И не важно, что судьи его сами не без греха. Их истории совершаются за закрытыми дверями, на своей Бойс имел глупость попасться. Отныне на имени его слой грязи. Он не сможет строить карьеру в Лондоне, это ясно, как Божий день… И нечего надеяться на благородство Милле.

– Дьявол, – проворчал в подушку Бойс. Голова разрывалась.

– Не поминай нечистого, сынок, – отозвалась Харриет, массируя ему плечи твердыми пальцами, – Не ровен час, он явится на твой зов. Вон, к муженьку моей дочери явился. Бенжи, башковитый фермер, сколотил хозяйство, но скончался безвременно. А почему? Потом что любил крепкое словцо и часто дьявола поминал. Отругал в сердцах батрака. Бешеный ирландец, не будь дурнем, схватился за нож и зарезал Бенжи. Бес, говорит, попутал.

– Твоя дочка овдовела?

– Да, сынок. Помнишь мою красавицу Элен? Осталась с двухлетним малышом на руках. Закопали Бенжи, через недельку Элен узнала, что на сносях. Вот оно, как бывает. К осени родит второго. Не поминай нечистого, не надо, сынок.

– Не буду, няня, – Бойс вспомнил Элен, русоволосую девчонку в опрятном платьице, пожалел ее. Вместе со своей младшей дочкой кухарка Харриет выкармливала Лайонела, сына МакГреев, которым служила с ранней юности. – Мне жаль Элен.

– Не жалей! Дочка не бедствует, живет в большом доме, при богатом хозяйстве. Все у нее есть. Жалость нам ни к чему, – кормилица закончила смазывать спину и легонько хлопнула Бойса по ягодицам, – Перевернись! Мой ты красавчик! Родила тебя мамаша девкам на горе.

Она наклонилась и чмокнула Бойса попеременно в обе щеки, укрыла его одеялом до подбородка.

– Спи. Утром принесу тебе завтрак.

Он втянул носом ее вкусный аромат.

– Испеки мне ванильный пудинг, Харриет.

Кухарка умильно посмотрела на него, задула свечи и выплыла из комнаты, мурлыча себе под нос псалом.

Через пару дней старший МакГрей, гроза домочадцев, уехал. В поместье стало тихо. Бойс, который все дни своего вынужденного заключения метался по спальне, как лев по клетке, вздохнул свободнее. Утром он вылез из окна и, хватаясь за толстые ветви вяза, спустился по стволу в сад. Самочувствие было отличным, бодрость вернулась, дольше сидеть взаперти он не мог. Элеонора с веранды заметила блуждающего в зарослях сына и позвала его к столу.

– Я намерен прогуляться после завтрака, – сообщил он, поедая умопомрачительные оладьи, поданные Харриет. – Иначе я заплыву жиром.

– Я не могу тебе ничего запрещать, – ответила мать, – гуляй. Только думай, что делаешь. Не приходи вновь избитым до полусмерти.

– Обычная прогулка, – вздохнул он, – не больше. Мысли меня душат, мама. Я хочу на простор.

Мать пожала плечами. Она была обижена на него за молчание, за то, что так и не поделился с ней произошедшим. Но Бойс не находил в себе силы поговорить.

Он вышел из дома за час до обеда, прихватив блокнот и мелки. Распогодилось, над полем плыл теплый воздух, качались высокие зацветшие травы.

Вырвавшись за пределы поместья, Бойс снова чувствовал запах яблони. Ноги сами несли его подальше от дома, окрестных деревень, в леса, в глушь, туда, где обитает светлый призрак…

– Милле… Черт меня дери… – бормотал Бойс, идя вброд через ручей, – Я пропал, Джон, пропал…

Длинные перистые облака над головой серебрились и походили на девичьи локоны. В далеких горах пело эхо. Везде, в каждой былинке, в сверкающей на листьях росе, была она. Бойс шел. Магический камень, дремлющий среди деревьев, звал его, тянул к себе магнитом.

Катриона стояла на самой его вершине. Бойс приблизился. Она бы не смогла забраться туда без посторонней помощи. Камень гладкий, как речной окатыш, с заостренной верхушкой, стоя на которой не реально удержать равновесие. Но она стояла, свободно выпрямившись, без тени страха на лице.

– Катриона!

Девушка воздела к небу руки. Волосы ее струились по ветру, платье приподнялось, открыв стройные лодыжки.

– Я звала тебя. Ты слышал?

– Как ты туда