Под кожаным покрывалом кибитки горел хрустальный светец. Барсина возлежала на ложе, укрывшись полупрозрачным шёлковым газом, а наперсная девица расчёсывала ей долгие и чёрные, как смоль, волосы. Александр знаком отослал служанку и, опустившись на её место, сам взял серебряный гребень.

– Искандер, – с томительным чувством промолвила она, возлагая свою голову ему на колени. – Я ждала тебя…

Он неумело расчесал прядь и коснулся взором её полуобнажённого тела, изящество которого вычерчивал лёгкий газ. И не испытал того всепоглощающего влечения, что было к Пифии в отроческие годы: на челе его саднило клеймо, оставленное костяшкой согнутого материнского перста! Удар меча, полученный под Иссой и разрубивший шлем, казался в этот миг забавой, щелчком ногтя…

– Встань, облачись в эллинское платье, – велел он, поднимаясь и роняя гребень. – Да пойдём со мной.

Барсина сжалась в комок, укрываясь шёлком, и пролепетала:

– Мне не пристало носить чужие одежды…

Царь распахнул вход в кибитку:

– Я хочу взять тебя в жены. И наречь новым именем.

Она вострепетала, протягиваясь к нему:

– Повинуюсь, о божественный мой повелитель!.. Но у меня нет хитона и сандалий!

Александр кликнул наперсницу, велел сыскать немедля греческие одежды для невесты и привести её к нему на берег, где прибрежные камни образуют тихую лагуну с кристальной водой. Сам же в тот час отправился на реку и, сняв боевые доспехи, погрузился в Тигр. Осенняя плодоносящая ночь в естественных садах Месопотамии напоминала ему сад памятной виллы. Студёный горный поток, замкнутый в лагуне, прогревался за день настолько, что источался паром, потворствуя блаженству и неге. Близился восход, и рассветный час украсил воды розовым туманным покровом – точно таким, которым укрывают невесту на македонской свадьбе. Царь вначале омыл в водах тело, затем долго и с тщанием лицо и почти смыл клеймо на челе. По крайней мере, оно уже не отвлекало от мыслей о предстоящей свадебной встрече.

Наперсница привела Барсину, когда первый луч солнца, вырвавшись из-за гор, высветлил лагуну, соткав из пара небесное ложе. Невеста приблизилась к воде, но не подняла очей, по своему обычаю стесняясь взирать на обнажённого мужа. Вскипающий на востоке восход был так насыщен цветом, что вызолотил её аспидные космы, распущенные по плечам, а белый хитон светился, облекая золотое тело, как драгоценную вещь в ларце.

Было отчего Мазею страдать и печалиться, было зачем замышлять измену своему государю!

– Спустись ко мне, – попросил Александр, восхищаясь её красотой и одновременно ощущая холод.

Дочь Востока, бывшая в своей кибитке полуобнажённой и ничуть не стыдящаяся этого, здесь вдруг сробела и огляделась с испугом:

– Если это по вашему обычаю… я повинуюсь. Только скажи, Искандер, зачем совершать сей ритуал в воде? Моё естество протестует! Мы не приучены омываться в открытых источниках.

– По нашему обычаю, имянаречение след производить на праздник Купалы, в водах.

Сказал так, а сам неожиданно подумал, что свершает не свадебный ритуал с невестой, учинив летний праздник в осенний день, а пытается соединить запад с востоком – две стороны света. И этому противится не естество Барсины, а угасшие, но сущие на небесах светила. Но всё равно настоял:

– Сбрось одежды и войди в реку.

Она подчинилась. Дрожащими руками сняла поясок, вынула заколки на плечах, и белый шелк обрушился к ногам. Переступив платье, она хотела избавиться от обуви, но царь упредил:

– Не снимай сандалий.

Барсина забрела по щиколотку, всё еще клоня свой взор долу, потом по колено, и прохладная вода заставила вскинуть веки. И царь узрел вкупе со студенистым страхом первый кристалл её плотской охоты. Она впервые видела обнажённого мужчину, и этот вид вовсе не пугал, напротив, возжигал в душе восточной то, что умерщвлялось закрытостью – женскую страсть к соитию. Причём она, даже незрелая, была ярче, чем у Пифии, чем у всех иных женщин эллинского нрава!

Невеста погрузилась по пояс и, вздрагивая знобко, обвила себя руками. Долгие космы легли на воду, и оставалось ей сделать всего три шага, чтобы очутиться в объятиях, и она преодолела бы их, ибо над нею уже довлела стихия естества и кристаллы плотской охоты в очах стремительно соединялись в замысловатый узор, светящийся в тёмном и томном взоре…

Она сама овладела бы им, как некогда прелестница Пифия, но на сей раз не смытое клеймо на лбу, а нестерпимый холод сковал все члены Александра. Незримые звёзды противились! Благодатные воды Тигра вдруг загустели, как в полунощных реках, и утренняя розовая гладь охватилась льдом. Барсина же, напротив, разогрелась от внутреннего жара, окунулась с головой и, осмелев внезапно, шагнула к нему:

– Забавное занятие – купаться!.. Возьми меня!

А царь уже почуял, как вся его охота и сила переливаются в суть воинскую.

Философ простил ученику его отроческую несдержанность чувств и увлечений и не держал обиды на царевича, но, прощая, дал обязательство Филиппу строго следить за нравом наследника и перевоплотить его плотскую страсть в воинский дух.

И в этом преуспел, оставив в сознании клеймо, коего было уже не снять омовением водой – лишь кровью врага!

– Ты клялся, Искандер, – напомнила Барсина, совершив эти три недостающих шага, – взять меня в жёны…

– Сдержу слово, – вымолвил он, даже в этот миг помня о её приданом. – И нарекаю тебя отныне Статирой! То есть Звездой. Но, прежде чем взять тебя, мне должно сразиться. И даже не с отцом твоим – с соперником Мазеем!

Он не мыслил в это утро идти к Гавгамелам, хотя до соприкосновения с супостатом осталось менее одного дневного перехода и в час ночной на окоёме было видно зарево персидских костров. Но переполненный нахлынувшим ратным неистовством, царь вышел из Тигра и по-спартански голым ринулся к царскому стану. Перезревшие плоды на деревах бились о его тело, истекали соком и осыпались семенем, освобождённые ветви со вздохом поднимались ввысь, к солнцу, дабы зачать новые соцветья и повторить вечный круг жизни.

Македонские полки, гоплиты, гетайры, щитоносцы под водительством Пармениона уже через час двинулись походной колонной на восток, а за ним, скоро снимаясь со станов, пошли все вспомогательные отряды, лечебницы, обоз – так начиналось утро накануне битвы при Гавгамелах. И никто не ведал истинной причины поспешности: гадали воины, на ходу оболокаясь в доспехи, терялись в размышлениях воеводы, и даже Каллис вопрошал, стремясь описать неописуемую страсть к движению:

– Что случилось, государь? Где был всю ночь? И отчего ты голый?

И даже привыкший лицезреть царя в разных образах брат Птоломей не удержался.

– Зрю, Александр! – засмеялся. – Ты купался в Тигре. И, судя по виду твоему, со своей невестой! Или