— Ни-ни, — мгновенно просёк очевидное отступивший назад Павлушечка. — Готов быть третьим! На большее не претендую. Пусть моя возлюбленная до меня на других устане… упс, соскучится!

Судьи важно кивнули, а я, пользуясь случаем, быстренько оделся, прячась за мясниковой тушей, как за ширмою. Следующим соперником на тот же помост шагнул неулыбчивый кабатчик Вдовец с подносом в руках. Одна трёхлитровая бутыль неочищенной водки и две стопки на выбор. У которой из них донышко ядом вымазано, поди, угадай…

— Имею разумное предложение, — тихо предложил я, когда мы сели на край помоста, болтая ножками и установив поднос посерёдке.

— Ну-с? — заинтересованно выгнул бровь Вдовец, церемонно наполняя первую стопку.

— Ефросинья призналась, что истосковалась по мужской ласке, — быстро начал я с тех же козырей, но был бит…

— Мне оно только приятственно-с. Я и сам без энтого дела не один год тоскую.

— Понимаю. Сочувствую. Однако ж…

— Ну-с? — ещё раз уточнил кабатчик, наполняя вторую.

— Если вы первый, то после вас она две ночи с другими, и получается математически — один, второй, третий. То есть впереди два, так? А если вы посередине, то и впереди вас один, и позади один. Ожидание на одного меньше, логично?

К моему немалому изумлению, Вдовец пошевелил губами, что-то со скрипом воспроизвёл в уме и честно признал, что вроде да…

— За золотую середину? — предложил я, протягивая руку к той стопке, что была ближе.

— За неё, — согласился кабатчик, одним неуловимым глазу движением разворачивая поднос так, чтобы ближняя стопка стала дальней. А чего, он же сам себя не отравит? Небось у него и противоядие заранее приготовлено.

Мы чокнулись и выпили.

— Готов-с быть вторым-с! — вставая, оповестил владелец питейного заведения и, обернувшись ко мне, тихо добавил: — Врежь как следует этому носорогу! Забодал-с своими проповедями…

Я от души козырнул. И самому хотелось! Вот как не обрадоваться, когда тебя просят свершить давно лелеянное? Отец Григорий у нас натура сложная, утончённая, местами даже истерическая, ну как такому не набить морду, скажите на милость? О том, что по условиям жребия меня ждёт вовсе не сельская драка на кулаках, а кавказская резня на кинжалах вслепую, вспомнилось слишком поздно. На помост под визг и улюлюканье толпы, танцующей походкой в ритме абхазской лезгинки вспорхнул на носочках нечистый батюшка. Чёрная черкеска облегала его поджарую фигуру, выгодно подчёркивая наличие талии, папаха скрывала безумство глаз, а в руках играли два узколезвенных чеченских кинжала с маленькой рукоятью.

— Нэ бойся, генацвале, я тебя очень быстро зарэжу, и всё! — улыбчиво пообещал он.

— А если я против?

— Ва-ах… против кунака пойдёшь?! Позволишь, чтоб я на глазах сваей женщины проиграл, да? Нэхарашо… ай как нэхарашо будет. Стыдно тебе будет, э…

— Да ты и так первый, — напомнил я. — С Павлушечкой и Вдовцом договорённость достигнута. Смысл теперь-то турнирные копья ломать?

— Теперь особый смысл эсть, генацвале! Как ты не панимаешь, а? Ты мясника победил, кабатчика одолел, если теперь я тебя легко зарэжу, знаешь как она меня уважать будет?! Э-э, тебе нэ понять… Женская душа — тайна, она силу любит, да!

А и пёс с тобой, подумал я, принимая из его рук холодный кинжал.

— Иловайский, даже не думай… — грозно предупредил памятник, но народ отреагировал иначе, горой встав на мою защиту.

— Совесть поимей, матушка! Хучь в праздник-то не будь сук… собакой на сене! Дай хорунжему себя показать! То исть он уже показал, но нам, бабам, мало! То исть оно вроде и не мало, но мало по времени. Нехай исчё разок покажет, у меня кума за линейкой бегала…

— Пущай режутся за-ради прекрасной дамы! Мы б, может, тоже порезались, если б рожу её не знали. Покажись народу, бабка Фрося! О, видали? Не, уж пущай лучше они двое из-за энтого вымени коровьего режутся…

Павлушечка и Вдовец, заслышав такие речи, быстренько метнулись в народ ловить грубияна, но не особенно преуспели. Оборотный город хорош уже тем, что здесь каждый вправе высказать своё мнение, хоть одобрительное, хоть нелицеприятное. А уйма узких переулочков с развалинами, подземельями, лабиринтами и тупичками гарантировали болтуну и смутьяну нехилый шанс улизнуть.

Прекрасно понимая, что никого они не догонят, и, более того, втайне вполне разделяя все здравые мысли высказавшегося, я безропотно позволил подошедшему бесу завязать мне глаза траурной чёрной лентой. Тот же рогатый малыш завязал глаза и отцу Григорию, стопроцентно оставив внизу узкую щель для подсматривания. Что делать, для бесов я давно персона нон грата, а батюшка им в чёрной церкви грехи отпускает. Ясен пень, на чьей они стороне. Прозвучал призыв к тишине, и началось…

— Илюшенька, — дрогнувшим Катенькиным голоском всхлипнул памятник, — может, не надо уже, а? Найду я тебе твою мармазетку Маргариту и даже материться при ней не буду.

Я пожал плечами. В принципе было б и неплохо, да только поздно. Куда мне сейчас уйти, кто отпустит? Тем более что с двумя женихами я уже договорился, а третьего только могила образумит. Под яростный вой толпы нас поставили на помосте спина к спине.

— До первой крови, — перекрикивая народ, напомнил один из судей. Нас развели на три шага в стороны.

— А теперь оборачивайтесь и деритесь!

На какую-то долю секунды я замешкался и тут же был бешено атакован грузинским батюшкой. Как увернулся от его кинжала, ума не приложу. Подсматривать не смел, но и быть зарезанным, как беззащитная овца, тоже радости мало. Толпа притихла настолько, что мне были слышны вкрадчивые шаги отца Григория, осторожно скользящего ко мне по чуть поскрипывающему помосту, и даже свист его кинжала, когда он демонстративно пластал воздух в двух шагах от меня, играя, словно кошка с мышью.

— Сорок пять минут, — ни к селу ни к городу объявил памятник, и я, не задумываясь, отмахнулся кинжалом влево. Звякнула сталь клинков.

— Без двадцати, — поправила Катенька.

Так вот тут в чём соль, едва не вскрикнул я, легко отстраняя коварный удар слева внизу. О том, что вслед надо, упав на колено, махнуть на пятьдесят пять, догадался уже сам, и мгновением позже обалдевший грузин-священник-кровосос ощупывал чистенький разрез правых газырей.

— Шайтан-казак! Зачем так сделал? Черкеска почти новый, малоношеный, я его шесть лэт назад под Тбилиси из свежей могилы выкопал. Теперь зашивать буду, да?!

Он кинулся на меня, исполненный праведной, с его точки зрения, обиды, но мне теперь было всё по барабану!

— Пять минут. Половина. Десять минут. Без четверти. Двадцать две, — ни на секунду не запинаясь, бубнил памятник, и смысл этих таинственных чисел был моим спасительным кругом в бешеном водовороте сияющей стали обоюдоострых кинжалов. Один раз Катя почти фатально ошиблась или просто не успела за скоростью удара, когда «шесть минут» одним поворотом кисти превратились в «без пяти» и я щекой почуял холод лезвия. Но тут же свободной рукой поймал запястье отца Григория, вывернул на себя и, заворачивая его руку за спину, быстро обезоружил горячего горца.