— А что так?

— Я теперь ученый: говорить правду можно только посмертно. Хотя все равно бесполезно. Вон в архивах раскопали, что подлец Лысенко на гения Вавилова доносов в НКВД никогда не писал, а гений на народного академика еще как писал, строчил даже. Оказывается, всю войну мы яровизированный лысенковский хлебушек жрали, а Николай Иванович кучу казенных денег по заграницам профукал. И что? Ничего. Так все и останется: Лысенко — урод, Вавилов — гений… Возьми книжку!

— Какую?

— «Расовые теории и геополитика».

— Не интересуюсь.

— Напрасно. Жизнь — борьба рас: на войне, в искусстве, в постели… Ну, купи книжку, жлоб, поддержи отечественного производителя!

— А у тебя есть что-нибудь издательства «Снарк»?

— Вспомнила бабушка, как девушкой была! Давным-давно закрылось. Хорошие книжки выпускали. Хозяин толковый был, разбирался. Помнишь. Но помер, и как-то странно, с фокусом…

— С каким фокусом?

— Забыл. Могу ребят спросить.

— Не надо.

— Вот еще хорошая книжка «Бей скаутов!». Ты был пионером?

— Был. А почему спрашиваешь?

— Жалко, всю жизнь нельзя оставаться пионером, просыпаться от горна в летнем лагере, делать зарядку, играть в «Зарницу», пить какао с кашей, подглядывать за девчонками в душе, сидеть под грибком на лавочке и читать до одури Жюль Верна, ждать, когда мамка гостинцы привезет. Я зефир в шоколаде любил…

— А сейчас?

— Сейчас диабет. Ты часто детство вспоминаешь?

— Часто.

— Это к смерти.

— Мне пора…

— Я пошутил!

— Я так и понял.

Скорятин не любил разговоры и даже мысли о неминучем конце, считая, что горевать заранее о неизбежном — бесполезно и вредно. Вот когда безносая сядет у изголовья, тогда будет время подумать и о потустороннем варианте. В Бога и вечную жизнь он не верил. Да, конечно, из элемента питания заряд не исчезает бесследно, переходит в иные виды энергии, но сдохшей батарейке-то какая с того радость? На похоронах он старался не глядеть в лицо трупу, озирался по сторонам, выискивая на плитах поминальные надписи в духе Зощенко: «Спи спокойно, сын, муж и отец, мы с тобой!». Ему нравились слова тестя: «Чем ближе старость, тем дальше смерть». Пани Ядвига Халява, как истая полька, сотворила из последнего пристанища Александра Борисовича миниатюрный мемориал с травкой, выстриженной, как выставочный пудель. Гена, будучи в Берлине, проведал могилку.

Гена был в нескольких метрах от «Мехового рая», когда дверь осторожно открыли изнутри. Он припал к стене, прячась и готовя сюрприз. Алиса выглянула, повертела рыжей головой, убрала картонку с надписью и скрылась. Из магазина вышел, поправляясь, Калид, в нем была ленивая гордость зверя, насытившегося самкой. Следом выскользнула ее рука и за ремень втянула индуса назад, видимо, для прощального поцелуя. Через мгновенье он показался вновь, блаженно улыбнулся, провел пальцами по губам и, прыгая через ступеньку, умчался. Продавщица еще раз выглянула, убеждаясь, что никто ничего не заметил, и затворила дверь.

Скорятин стоял, прижавшись спиной к стене, и чувствовал, как холодная оторопь проникает из мертвого бетона в слабеющее тело. Мимо прошаркал пенсионер, по виду запущенный вдовец, в руке он нес облезлую женскую сумку, из которой торчали скрюченные куриные лапы с длинными желтыми когтями.

— Тяжело? — спросил старик.

— Угу…

— Магнитные бури. Меня с утра шатает. Думал, не доеду. А как стал за птицу торговаться, отпустило. Угостить андипалом?

— Спасибо, уже лучше.

— Ну, смотрите… — и дед пошаркал дальше.

На сердце навалилась трепещущая тяжесть — такая бывает в паху, когда выпирает грыжа. В голове было пусто, лишь стучали, сталкиваясь, как деревянные шары, названия крепленых вин, популярных в советские годы: «Рубин», «Гранат», «Кагор». Так на журфаке в шутку называли великого индийского поэта Рабиндраната Тагора.

«Рубин». «Гранат». «Кагор».

Гена почти улыбнулся, но с силой сдавил ладонями щеки, не давая лицу рассмеяться: если захохочешь — уже не остановишься. Истерики ему еще на людях не хватало! Не помня как, он добрел до своего этажа и остановился перед черной дверью с кодовым замком и латунной табличкой:

Независимый еженедельник

«МИР И МЫ»

От унизительного потрясения Скорятин забыл шифр, комбинацию четырех цифр, которые всегда нажимал автоматически. Гена заглянул в глазок видеокамеры, чтобы Женя, узнав шефа на мониторе, впустил, но замок почему-то не щелкал. Тогда главный редактор в бешенстве ударил кулаком по гулкой стальной двери. Безрезультатно. Он ощутил тошноту в сердце и положил под язык валидол, привычный с тех пор, как возглавил «Мымру». Держась за перила, обманутый любовник спустился на промежуточную лестничную площадку, повернулся спиной к снующим мимо людям и стал смотреть в большое окно. Пробка на перекрестке еще не рассосалась, но милиционер, похожий на подушку, исчез, зато несколько водителей, выскочив из кабин, размахивали руками, ругались. Снег шел так же густо и плавно, словно там, в небесах, кто-то специально отвечал за эту густоту и плавность.

— Геннадий Павлович!

Перед ним стоял Коля.

— Вы чего тут делаете?

— Вот, для дома купил, — он потряс пакетом. — Смотри, какой снегопад! Отвез?

— Ага. Только ваша Вика теперь в другом месте живет.

— Как она?

— Нормально. В губу кольцо вставила.

— Как маленькая. Ладно, пошли в редакцию! — он сделал шаг к лестнице и почувствовал сумрак.

— Вам нехорошо? — участливо спросил водитель.

— Да, что-то вот не пойму, аритмия, что ли…

— За грудиной не болит?

— Нет.

— Скорее всего, экстрасистолия, — Коля разбирался в медицине. — Погода! У меня теща третий день — в лежку.

Пока Скорятин тяжело поднимался по ступеням, шофер набрал на замке код, дождался шефа и, уважительно пропустив вперед, посоветовал:

— Вам лучше бы полежать!

«Это точно!» — подумал он и вообразил разбросанную по полу мягкую рухлядь и перламутровые женские ноги, скрещенные на смуглой спине содрогающегося индуса.

Рубин. Гранат. Кагор…

Жени на посту не оказалось. На столе лежала «Энциклопедия успеха», раскрытая на статье «Гороскоп и служебный рост». Сведения, необходимые для достижения жизненного триумфа, были почему-то набраны таким крупным шрифтом, точно о карьере тоскуют исключительно полуслепые граждане.

«Абзац котенку!» — мстительно подумал главный редактор и двинулся дальше по коридору.

Дверь отдела искусства была так же открыта. Телицына одна-одинешенька, без Дормидошина, сидела, пригорюнившись, среди бумажного хаоса.