— Да, — отвечал Эдмунд. — Она согласилась, но сказала, — продолжал он с вымученной улыбкою, — что будет танцевать со мною в последний раз. Она говорила не серьезно. Я думаю, надеюсь, уверен, это не серьезно, но лучше бы мне этого не слышать. Она сказала, что никогда не танцевала со священником и впредь тоже не станет. По мне, так лучше не было бы никакого бала, как раз в канун… я хочу сказать, на этой неделе, в этот самый день… завтра я уезжаю из дому.

Не сразу Фанни удалось заговорить.

— Мне очень жаль, что ты огорчен, — вымолвила она. — Сегодняшний день должен был всех радовать. Этого желал дядюшка.

— О да, да! И он и будет радовать. Все будет хорошо. Просто я на минуту расстроился. В сущности, я совсем не думаю, что сегодня бал не ко времени; какое это имеет значенье? Но Фанни, ты ж понимаешь, что это значит. — Он задержал ее, взявши за руку, и продолжал негромко, серьезно. — Ты ж видишь, что происходит, и, верно, можешь сама мне объяснить, не хуже, чем я тебе, почему я так расстроен. Я хочу немного поговорить с тобою. Ты на редкость хорошо, душевно слушаешь. Нынче утром меня огорчило ее поведение, и я до сих пор не могу взять себя в руки. Я знаю, у ней такой же милый, безупречный нрав, как у тебя, но под влияньем ее прежнего окружения в ее разговорах, во мнениях, которые она высказывает, проскальзывает что-то нехорошее. Она ничего дурного не думает, а говорит дурно, говорит это шутливо, и, хотя понимаю, что она шутит, меня это глубоко ранит.

— Тому виной воспитание, — мягко сказала Фанни.

Эдмунд не мог не согласиться с нею.

— Да, это ее тетя и дядя! Они отравили прекраснейшую душу!.. Потому что, признаюсь тебе, Фанни, похоже, это не только поведение, похоже, порча задела саму ее душу.

Фанни вообразила, что он взывает к ее здравомыслию, и потому, с минуту подумав, сказала:

— Если ты желаешь только, чтоб я тебя выслушала, кузен, я вся — внимание, но советовать я не вправе. От меня совета не жди. Я на это не способна.

— Ты права, Фанни, что не хочешь брать на себя такую обязанность, но не бойся. Об этом я никогда не стану советоваться. В таких делах не следует искать совета, и, думаю, мало кто его ищет, разве что когда хочет поступить против своей совести. Мне надобно только поговорить с тобою.

— И еще одно, кузен. Извини мою смелость, но, разговаривая, будь осторожен. Не скажи ничего такого, о чем когда-нибудь пожалеешь. Возможно, настанет время…

При этих словах она вспыхнула.

— Милая моя Фанни! — воскликнул Эдмунд, прижимая ее руку к губам почти с такою же нежностью, как если б то была рука мисс Крофорд. — Ты — сама предусмотрительность! Но сейчас в этом нет надобности. Время это никогда не придет. Не бывать тому времени, которое ты подразумеваешь. Я начинаю думать, что нет на это никакой надежды, это все менее и менее вероятно. А если б оно и пришло, не будет ничего такого, о чем тебе или мне страшно было бы вспомнить, ибо никогда я не стану стыдиться своих сомнений, и если им придет конец, то лишь благодаря происшедшим в ней переменам, и тогда память о былых ее недостатках только больше ее возвысит. Ни единой душе на свете я не сказал бы то, что сказал тебе. Но ты всегда знала мое мнение о ней, ты можешь подтвердить, что никогда я не был ослеплен. Сколько раз мы говорили с тобою о ее мелких заблуждениях! Ты не должна меня опасаться, Фанни. Я почти отказался от своих серьезных намерений на ее счет. Но что бы на меня ни нашло, надо быть поистине болваном, чтоб подумать о твоей доброте и сочувствии иначе, как с самой искренней благодарностью.

Он сказал довольно, чтоб поколебать опыт восемнадцатилетней девушки. Сказал довольно, чтоб Фанни почувствовала себя счастливей, чем все последнее время, лицо ее прояснилось, и она ответила:

— Да, кузен, я убеждена, что кто-кто, а ты на это не способен. Я могу не страшиться слушать, что бы ты мне ни рассказал. Говори все что хочешь.

Они уже поднялись на второй этаж, и появленье горничной помешало им продолжить беседу. Для Фанниного душевного спокойствия было самое время кончить разговор, потому что еще минута-другая, и Эдмунд, пожалуй, поведал бы ей обо всех слабостях Мэри Крофорд и о своем унынии. Но теперь он, уходя, смотрел на нее с благодарною нежностью, а у ней ощущение было поистине драгоценное. Уже много часов не испытывала она ничего подобного. С тех пор как прошла первая радость, которую ей доставила записка Крофорда Уильяму, ее одолевали чувства прямо противоположные: ничто вокруг не утешало, и в душе не было надежды. Теперь все вновь заулыбалось. Она вновь подумала о выпавшей Уильяму удаче, которая теперь показалась ей куда значительней, чем поначалу. А бал — какое удовольствие предстоит нынче вечером! В неподдельном оживленье и почти уже со счастливым трепетом, столь естественным в предвкушении бала, она принялась одеваться. Все шло прекрасно, и она оглядела себя в зеркале не без удовольствия, а когда взялась за цепочки, вышло совсем удачно: оказалось, та, которую подарила мисс Крофорд, никак не проходит в колечко крестика. Ради Эдмунда Фанни готова была ее надеть, но она оказалась слишком крупна. Значит, надобно надеть подаренную Эдмундом; и с величайшей радостию соединив цепочку с крестиком, эти напоминания о двух возлюбленных ее души, два самые дорогие ей подарка, и в действительности и в мыслях ее будто нарочно созданные друг для друга, Фанни надела их, и ей показалось, будто в них — частица души Уильяма и Эдмунда, и она поняла, что теперь готова надеть и цепочку мисс Крофорд. Да, именно так и следует поступить. Есть у мисс Крофорд на это право, и, раз ее подарок уже не посягает на другое право, право доброты более подлинной, можно признать и ее великодушие, и даже не без удовольствия. Цепочка и вправду выглядела превосходно, и Фанни вышла наконец из своей комнаты успокоенная и довольная собою и всем вокруг.

Тетушка Бертрам, куда менее сонная, чем обыкновенно, по такому случаю вспомнила о ней. Ей самой вдруг пришло в голову, что, одеваясь к балу, Фанни рада будет получить помощь более умелую, чем можно ждать от простых горничных, и, когда сама была одета, действительно послала к ней в помощь собственную горничную — разумеется, слишком поздно, чтоб от этого был толк. Миссис Чепмэн поднялась на верхний полуэтаж в ту самую минуту, когда Фанни вышла из своей комнаты, полностью одетая, и им лишь осталось обменяться любезностями, но Фанни оценила тетушкино внимание почти так же, как сама леди Бертрам или миссис Чепмэн.

Когда Фанни сошла вниз, дядюшка и обе тетушки были в гостиной. Дядюшка посмотрел на нее с интересом, с удовольствием отметил ее элегантность и то, как на диво она сейчас хороша. При ней он только и позволил себе похвалить ее изящный и весьма подходящий к случаю наряд, однако ж, когда вскоре она вышла из комнаты, он без обиняков воздал должное ее красоте.

— Да, — сказала леди Бертрам, — она прекрасно выглядит. Я послала к ней Чепмэн.

— Прекрасно выглядит! — воскликнула тетушка Норрис. — А как же ей не выглядеть хорошо при том, какие ей даны возможности: в такой семье ее воспитали, и перед глазами все время пример ее кузин. Вы только подумайте, любезный сэр Томас, какие возможности ей даровали мы с вами. Взять хоть платье, которое вы изволили заметить, это ж ваш щедрый подарок ко дню свадьбы нашей дорогой миссис Рашуот. Что бы она была, не протяни мы ей руку помощи?