Когда она уже поравнялась с шезлонгом, раздался лай. Облачко продолжала идти не оглядываясь.

В лесу было совсем темно, она медленно шла, напрягая зрение, чтобы различать дорогу; каждый шаг отзывался болью во всем теле, но Облачко не останавливалась и упрямо шла вперед, пока не добралась до автобусной остановки в Итонвилле. Здесь, в крошечном павильоне с тремя стенками из замызганного пластика, она наконец опустилась на скамью и облегченно выдохнула.

Потом вытащила сигарету с марихуаной – последнюю – и закурила. Это ненадолго притупило боль. Но тут ее стали одолевать сомнения. Казалось, еще немного – и решимость покинет ее, и она вернется.

Подъехал автобус, и она села в него, стараясь не замечать неодобрительный взгляд водителя.

Два с половиной часа спустя Облачко вышла из автобуса в центре Сиэтла на Пайонир-сквер. Здесь можно было исчезнуть, раствориться без следа. Она хорошо знала, как стать невидимой. Именно это ей теперь и нужно: стать бесплотной тенью в призрачном мире.

Медленно продвигаясь по безлюдным закоулкам, она чувствовала, как усиливается головная боль, словно ее бьют молотком по черепу. Услышав тихий плач, Облачко не узнала собственный голос. Ведь она уже давно научилась терпеть боль и страдать молча.

Боль была такой сильной, что мысли путались. А потом она поняла, что падает.

Облачко постепенно приходила в себя. Сначала вернулась боль, потом она услышала собственное дыхание, потом пришло ощущение чистоты. Тогда она и поняла, где находится.

Больница. За свою жизнь она побывала во многих больницах и хорошо знала эти запахи и звуки. Теперь ноябрь две тысячи пятого, и она сбежала.

Она лежала тихо, не решаясь открыть глаза. Прошлая ночь сохранилась в памяти отдельными картинами – сначала красный мигающий свет, потом ее грузят на каталку и привозят в ярко освещенную комнату. Врачи и медсестры суетятся вокруг нее, спрашивают, кто ее избил и кому из близких надо позвонить. Она ничего не говорила и лишь закрыла глаза. Во рту было так сухо, что она не могла пошевелить языком, даже если бы и хотела ответить.

Она почувствовала, что в палате кто-то есть. Слышно было чужое дыхание и шелест страниц. Она осторожно приоткрыла один глаз. Второй заплыл и не открывался.

– Привет, Дороти, – поздоровалась полная черноволосая женщина с множеством косичек на голове и россыпью веснушек на пухлых щеках.

Облачко с усилием сглотнула. Можно было поправить эту миловидную молодую женщину и сказать, что Дороти умерла в семьдесят третьем, но какое теперь это имеет значение?

– Уходите, – сказала она, жалея, что не может взмахнуть рукой – она боялась показать, как дрожат ее руки. В больнице нужно скрывать свои слабости, одно неверное движение – и ты уже в психиатрическом отделении.

– Я доктор Карен Моди. Не знаю, помните ли вы, но, когда вас сюда привезли, вы пытались ударить санитара.

Облачко вздохнула.

– Вы тут для того, чтобы оценить мое состояние. Давайте облегчим вам задачу: я не опасна ни для себя, ни для окружающих. Если я и дралась, то это вышло случайно.

– Насколько мне известно, это не первое ваше подобное обследование. Вы знаете правила.

Облачко пожала плечами.

– Я запросила вашу медицинскую карточку, Дороти. И кое-что уточнила в полиции. Все это о многом говорит.

Облачко молча смотрела на нее.

– Количество сломанных костей никак нельзя считать нормой. И я вижу ожоги от сигареты над вашей ключицей. Наверное, есть и другие.

– Я очень неловкая.

Доктор Моди закрыла карточку.

– Сомневаюсь, Дороти. И предполагаю, что вы занимаетесь самолечением.

– Хотите сказать, что я пью и принимаю наркотики? Что ж, вы правы. И то и другое. Уже не один десяток лет.

Доктор Моди прищурилась и пристально посмотрела на нее. Потом сунула руку в карман и вытащила визитную карточку.

– Возьмите это, Дороти. Я работаю в реабилитационном центре. Если вы готовы изменить свою жизнь, я с радостью вам помогу.

Облачко взяла карточку и принялась ее разглядывать.

– Должно быть, вы знаете про мою дочь. Думаете, она за все заплатит.

– Я хочу вам помочь, Дороти. И все.

– Почему? Почему вы хотите мне помочь?

Доктор Моди медленно закатала рукав.

Облачко увидела цепочку маленьких розовых шрамов на ее коже. Ожоги от сигарет.

– Я знаю, как это бывает, когда пьешь, пытаясь забыться.

Облачко не знала, что сказать.

– Спиртное перестает помогать. На самом деле оно и не может помочь, а со временем все становится только хуже. Я знаю и могу вам помочь. По крайней мере, попытаюсь. Дело за вами.

Облачко смотрела, как женщина выходит из больничной палаты и закрывает за собой дверь. Тьма обступила ее со всех сторон, и стало трудно дышать. Много лет она не вспоминала об этих шрамах.

Не трепыхайся, черт бы тебя побрал. Ты знаешь, как это будет.

Она с трудом сглотнула. На стене перед ней тикали часы, отсчитывая минуты. Двенадцать ноль одна.

Начинается новый день.

Она закрыла глаза и провалилась в сон.

Кто-то прикасался к ней, гладил ее лоб.

Облачко заставила себя открыть слипшиеся веки. Сначала она не видела ничего, потом глаза постепенно привыкли к темноте. Угольно-черный прямоугольник окна, через который в палату проникает слабый свет. Дверь открыта, а за ней виден ярко освещенный пустой сестринский пост.

Глубокая ночь. Она поняла это по тишине.

– Привет, – произнес кто-то совсем рядом.

Талли.

Она узнала бы голос дочери где угодно, даже в этой беззвучной темноте.

Облачко повернула голову на подушке и поморщилась от боли.

Дочь стояла рядом; лицо ее было озабоченным. Даже в этот поздний час Талли выглядела великолепно – блестящие темно-рыжие, почти каштановые волосы, красивые глаза шоколадного цвета и крупный рот, который мог показаться слишком большим, но каким-то образом очень ей шел. Ей… сколько? Сорок четыре? Сорок пять?

– Что случилось? – спросила Талли, убирая руку с ее лба.

Облачко почувствовала, что ей не хватает этого прикосновения, хотя понимала, что не имеет на него права.

– Меня избили, – сказала она и прибавила, не желая выглядеть совсем уж жалкой: – Какой-то незнакомец.

– Я не спрашиваю, как ты оказалась здесь. Я спрашиваю, что с тобой произошло.

– Значит, твоя драгоценная бабушка ничего тебе не сказала?

Ей очень хотелось найти в себе тот гнев, который давал ей силы всю жизнь, но не могла. Осталась только печаль, раскаяние и усталость. Как объяснить дочери то, что она сама никогда не могла понять? Внутри нее жила тьма, и эта тьма поглотила ее целиком. Всю жизнь она пыталась защитить Талли, держать ее подальше от себя – как взрослый человек не дает своему ребенку подойти к краю обрыва. Но теперь уже слишком поздно и ничего нельзя исправить.