class="p1">Практика помещать портреты красивых работниц на упаковку шоколада была у «Эйнема» давней. Это придумал сам Юлиус Гейс – один из основателей, чьи дети сейчас управляли фабрикой и подчиненными ей кондитерскими-магазинами. Три года назад на одну из упаковок был помещен и Милин портрет.

– Ну, будет бездельничать. Пора за работу, – сказала Мила.

Варя кивнула.

Мгновение спустя дверной колокольчик звякнул вновь. Мила оправила платье и улыбнулась новой посетительнице:

– Здравствуйте, сударыня! Чего изволите?..

* * *

…Листья шуршали под ногами, словно фантики от конфект. Посверкивали золотой фольгой и багрянцем, что напоминал оттенком бархат, украшавший нутро самых изысканных упаковок. Мила шла по аллее, слушая Варину болтовню. Катала на языке карамельку и думала, до чего же все-таки ненавидит осень.

Стоило подумать это третий раз – и налетел ветер. Мила шмыгнула носом и, не удержавшись, чихнула. Варя покатилась со смеху:

– Мил, ты как Егорыч после понюшки!

Утерев нос платочком, Мила покосилась на подругу. Ишь чего удумала, с их кладовщиком ее сравнивать. Егоза.

– Ну Мил, ну не сердись… – тут же заластилась Варя. – Чего ты такая серьезная? Улыбнись! Ты ж с улыбкой – прямо солнышко!

Мила усмехнулась и с тоской посмотрела на небо. Солнышко… Рожденная летом, Мила плохо переносила холод: особенно зиму и слякотную, скупую на солнце осень.

Она искренне не понимала, как можно любить унылое время. Это пушкинское, тьфу, очей очарованье! Лишь солнце придавало Милиным глазам блеск, целовало бледное лицо, одаривая нос и щеки карамельной крошкой веснушек. Оно грело город, выжигая тени самых глубоких подворотен. Сейчас же…

Москва была жесткой, мрачной. Сизо-стальной, точно старинный клинок, что вот-вот обагрится кровью. И, кажется, даже золотые луковки церквей потускнели и прогнили без теплого солнца.

«И от Коленьки вестей нет… Где он, с кем?»

– Пошли домой. Хватит променада, – вздохнув, сказала Мила.

Карамель давно кончилась, оставив на языке послевкусие ягодной начинки. Но этого было мало. Мила, с детства любившая сладкое, и ныне потребляла его в больших количествах, сохраняя стройность фигуры. Идя к дому – квартирке, которую им предоставила над кондитерской фабрика, – Мила мечтала о чашке горячего шоколада. Налить, выпить, расчесать волосы… Хорошенько выспаться…

Однако стоило им с подругой завернуть за угол, как Мила увидела знакомую фигуру.

– Людочка!

Сутулый длинноволосый паренек радостно двинулся им навстречу.

– Здравствуй, сестренка! И вы здравствуйте, Варвара Ивановна! Пожалуйте облобызать вашу ручку!

Хихикнув, Варя протянула руку в лайковой перчатке, на что Мила только покачала головой. Впрочем, если подумать, все в порядке. Это же просто Поль – ее невезучий кузен Поль, художник, что, без сомнений, вновь пришел просить денег.

Когда-то он жил в знаменитой Ляпинке, но, когда ее закрыли после смерти владельцев, едва не стал бродягой. Поль жил у приятелей и подруг, рисовал всякое-разное. А еще – обожал азартные игры и всякий раз, проигрываясь в пух и прах, клятвенно заверял Милу, что этого больше не повторится.

Ну а затем все начиналось по новой.

– Людочка, друг мой, а не одолжишь ли ты мне… – начал Поль.

Мила сурово поджала губы, зная, что долго эта ее суровость не продержится. Каждый раз при взгляде на Поля ей виделся забавный малыш. Сейчас, когда не стало родителей, когда она потеряла поместье, проданное за долги, и едва не угодила в содержанки, Поль, тоже сирота, остался для нее последним родственником по крови. Да, беспутным, да, странным – чего стоят эти его картины с разными механизмами! – но все же… родным.

– Пойдем к нам на фабрику, покажи, что умеешь, – бывало, уговаривала Мила.

Но Поль, вроде бы мягкий, как марципан, всякий раз каменел и отказывался. Он ненавидел немцев за то, что один из них когда-то разорил его отца.

– Не буду я рисовать для немчуры. Не буду – и точка!

Вот и занимался незнамо чем.

– Хорошо… – вздохнула Мила в настоящем и полезла в сумочку.

Кузен, получив желаемое, конечно, рассыпался в благодарностях и убежал. Мила лишь покачала головой. И когда же ты вырастешь, глупенький?

Ответа не было.

Мила бросила взгляд на тучи, затянувшие небосвод, поежилась… И пошла за Варей, утешив сердце мыслью о горячем шоколаде.

* * *

Рабочий день утонул в заботах. Мила с Варей крутились, упаковывая торты и шоколад, обслуживая нескончаемых клиентов. Поэтому, когда колокольчик звякнул в двадцатый, если не тридцатый, раз, Мила чуть не застонала.

Она еще не успела обернуться, когда сквозняк донес запах знакомого одеколона, и сердце дало перебой.

«Вернулся!»

Мила почти не услышала, как он поздоровался с Варей, стоявшей за стойкой. Лишь обернулась, и…

– Здравствуйте, дорогая Людмила Захаровна. Бесконечно рад видеть вас в добром здравии.

– Здравствуйте, Николай… – шепотом отозвалась Мила и запнулась, превращаясь из уверенной продавщицы в по уши влюбленную девчонку.

«Коленька…»

От него пахло морской солью и специями дальних стран. Цилиндр был снят, и кудри цвета сусального золота, эти мягчайшие кудри, к которым всегда так тянуло прикоснуться, щедрыми волнами омывали широкие плечи. Колыхались, будто лучи ее любимого светила.

– А я вам подарок привез, – улыбнулся Николай. – Можно украсть вас на минутку? Если только…

Он вопросительно взглянул на Варю, что поглядывала на них с веселым лукавством, и та закивала:

– Иди, Милочка! Я справлюсь!

– Ну если только на пять минут… – пролепетала Мила.

Но сердце билось часто-часто, твердя свое, безумное и сладкое: «Да хоть на всю жизнь! Я согласна!..»

Вот сели, улыбнулись друг другу. Мила, тая, словно шоколад под солнцем, посмотрела на сахарно-белые зубы под карамельными штрихами усов, на загар, красивший лицо и кисти сильных рук. Николай Соколовский служил этнографом при одном университете. Заядлый путешественник, сирота, воспитанный дядей, в свои тридцать пять он исколесил почти весь мир, и Мила до мельчайших деталей помнила день, когда он впервые решил зайти к ним за чашечкой шоколада. А потом пришел еще. И еще…

С ним всегда было так легко, и темы для разговоров находились сами. Мила и Николай часто гуляли по паркам, ели конфекты и вместе смеялись, сидя в театре. И то давнее, пока не высказанное, будто с каждым днем все сильнее давило на их губы. Желало вырваться заветным: «Я вас люблю».

Но, когда Миле чудилось, что ей вот-вот предложат руку и сердце, в Николае просыпалась авантюрная жилка. И он вновь уезжал, уплывал, ускользал, чтобы вернуться с подарком – и новой надеждой.

Как сегодня.

– Людмила Захаровна… – негромко произнес Николай, и рука его коснулась Милиной руки. Голос дрогнул. – Милая моя Людмила… Я больше не могу так.

– Как?.. – выдавила Мила.

– Без вас. Там, в Америке, я все понял, – сказал Николай.

Мила слушала его, замерев. Она знала, что последнее путешествие любимый предпринял именно в Америку. Не ту, алеутскую, которая видела еще безбашенность