И все-таки главным органом было "Рабочее полено". Оно отличалось краткостью, помпезностью и прочей основательностью. Устроиться в «Полено» было делом предельно сложным, поскольку Верховный сам проверял списки поленистов. Охотников до работы в этой газете было бесчисленное множество, поскольку каждый работник сидел в отдельной кормушке, куда были подведены транспортеры, доставляющие спецзаказы. Эти грузы специального назначения поступали строго по графику. Утром шли мороженые продукты: языки, печенка, филе осетра, а уже в двенадцать часов поступали парные вырезки, бычьи хвосты, козлиные яйца, бараньи ягодицы и куриные потроха. В три шел продукт исключительно молочный: сыры, молоко, сливки, творог, сметана. К пяти поступали овощи, фрукты. Чтобы перечислить их названия, нужно несколько страниц машинописного текста. Отмечу только, что среди фруктов были самые изысканные и самые экзотические, типа сафаров, орагулов, ситроенов и камюзенов, которые ни в одном перечне фруктов и овощей простой смертный отыскать не сможет. Поленисты охотились именно за этими продуктами, поскольку всякие там бананы, сливы, вишни, персики, айва, как правило, выбрасывались на помойку.

После фруктов и овощей следовали напитки — семь страниц машинописного текста. Под конец рабочего дня выдавались промтовары. Конечно же, то была непосильно трудная работа — следить за транспортерами, получать нужный продукт, тщательно прятать полученное, распихивать все по сумкам, портфелям, саквояжам, сеткам, кофрам, бочонкам и баулам. Упаковывать так, чтобы ни одна смертная неполенистская душа не увидела, что выносится рядовым тружеником-поленистом из своей славной фирмы.

Были еще и специальные дни распродаж особо дефицитного продукта и товара, вот тогда шорох шел по редакции — все бегали, как угорелые: скупали, перепродавали, прятали, вывозили, привоґзили, меняли, примеряли. Редакция превращалась в гигантский примерочный комбинат: счастья сколько было на лицах поленистов!

Сказать по правде, из-за такой продуктово-промтоварной перегруженности на редакционную работу не хватало времени. Кроме того, много сил уходило на поедание продуктов непосредственно в кормушках. В кормушках пили чай, ели овощи, играли в шахматы, пили крепкие горячительные напитки — знал бы Верховный, на что уходят силы его подопечных. Впрочем, Верховному важно было не то, что пишут, а что славят поленисты. А славили они своего вождя — Сизокрылого Второго, а для этого, как известно, не нужно было много ума!

Чтобы стать поленистом, нужно было иметь огромные способности сокращать, ужимать, отсекать, уродовать, кромсать. При приеме на работу спрашивали не как работает человек, а как умеет кромсать. И для пробы давали текст какого-нибудь Гоголя или Толстого, Шекспира или Ницше, приговаривая:

— А ну изуродуй!

Если клиент уродовал осторожно, бережно и тихо, ему отказывали в приеме. Если клиент не глядя перечеркивал полстраницы, а вместо следующей к делу и не к делу писал сверху строк: "Слава вождю", ему говорили: "Пожалуй, вы неплохой газетчик". Говорят, были и такие нахалы, которые брали текст Бальзака или Чехова и, не прочитав, комкали и швыряли в корзину, а вместо этого писали: "Бальзак. Да здравствует родоначальник паразитарного гобсекивизма!" Или: "Чехов. Душечка и паразитарная интердермация как способ вхождения в нутро интеллигента". Чеховская мысль о том, что краткость — сестра таланта, была выбита на медных щитах в каждой кормушке.

Асом считался тот, кто не мог связать и трех слов, а кто двух слов не мог связать, того назначали членом редколлегии. Члены редколлегии обучались сложнейшему ремеслу — сопению, кряхтению, ерзанию на стуле, покашливанию, брюзжанию, покрикиванию, похрюкиванию и рычанию. Если человек умел одновременно рычать и брюзжать, покрикивать и похрюкивать, его выбирали замом или главным редактором. Надо отдать должное, что выборы были прямые, тайные и открытые, только лишь Верховный после выборов половину вычеркивал, приговаривая:

— Пусть эти ублюдки еще потрудятся на прежней должности.

Колдобина, например, семь раз вычеркивали. И он терпел. Таил злость, но терпел. Но когда ему стукнуло пятьдесят, его повысили в должности, сделали замом зама, что давало ему увеличение приварка в шестьдесят семь раз. Кроме того, он получал доступ в шведский буфет, в англосаксонскую кухню и в стамбульский кафетерий. А там было всего невпроворот! Как говорилось в древних манускриптах — ни в сказке сказать, ни пером описать!

Колдобин сказал, при этом выругавшись по-отцовски:

— К пятидесяти годам только дополз до основных приварков, а мог бы и околеть!

На что Лиза ему ответила:

— Не гневи Бога. Ста двадцати твоим предшественникам сняли скальпы, а ты еще и поживешь, смотри, какая у тебя шкурка на груди!

Колдобин был волосат, крепок, голосист и непомерно требователен. Он заставлял всю редакцию придумывать по шестьсот заглавий на каждую статью, а когда по очереди приносили эти шестьсот названий, он швырял все заглавия в корзину и спрашивал у последнего:

— О чем статья?! Нет, я спрашиваю, о чем статья! Нет, повторите мне, о чем статья!!!

— О вожде, — отвечал робкий завотделом.

— Так и назовите статью "О вожде". Нечего мудрить. Краткость что?

— Сестра таланта! — отвечали хором двадцать тысяч служащих.

Верховный, было время, был недоволен тем, что газетенку в две машинописные страницы делают двадцать тысяч человек. Явно убыточно. Но когда узнал, сколько сил уходит на то, чтобы вырубать текст, затем снова писать, а затем снова вырубать, а затем кромсать, швырять коту под хвост, кричать во все горло: "Сверните этот текст в трубочку!" — "Для чего?" — спрашивал наивно новый сослуживец, хотя знал, какой ответ начальника последует. А Колдобин орал что есть мочи: "Чтобы легче было сунуть в определенное место!", а потом снова орал во все горло: "Бездельники! Высоко оплачиваемые разгильдяи! Всепожиратели! Спецполучатели! Ничегоневыдаватели!" Послушав все это, Верховный сказал: "Все как надо! Пусть сохранится такой штат навечно!"

В последние годы в связи с демократическими наростами надо было сильно ухищряться, проявлять отвагу и даже критиковать вождя. О вожде позволялось говорить, что он горбат, крив, любит хорошо и сладко поесть, запрокидывает в глотку две цистерны варенья, заглатывает шестьсот килограммов кекса, съедает сто ром-баб, покупает жене меха, бриллианты, ночные тапочки, дачи на берегах разных морей и океанов.

Эта критика давала Верховному возможность говорить:

— Меня вот тоже критикуют. И правильно делают! Критика — это движение, это жизнь, это истинный паразитаризм!

Зажатый со всех сторон командами Праховых (старшего и младшего), Хобота и Агенобарбова, я ринулся в "Рабочее полено", полагая, что эта газетенка, кроме общих игр, ведет и свою игру. Идя к Лизе Вольфартовой, я рассчитывал и на ее тайное содействие. Мое бренное тело само вдруг устремилось к ней, точно приказывая голове: «Иди». Мне уже чудились ее холеные формы. Будучи глубоко стеснительным человеком, я все-таки часто поражался тому, как во мне без моих санкций давали о себе знать дурные инстинкты и отвратительные наклонности. Короче говоря, я не мог иной раз преодолеть дурной привычки мгновенно раздевать соблазнительных женщин, препарировать их, как препарируют лягушку или кролика. Увы, это не живодерный инстинкт и не животная жажда крови, и не садистская наклонность, напротив — все дело в единстве, как заметил великий академик Джульбарсов, двух сигнальных систем. Попробуйте произнести несколько раз это проклятое словечко «соблазнительная», и вы почувствуете, как сладко перекатываются слоги не только во рту, но и во всем теле, как легко пьянят эти перекаты, как вдруг в нахальном слоге «блазн», оторвавшемся от смиренного «со», задыхается легкая страсть, переходящая в утонченный настрой на самые неповторимые мгновения торжества плоти. Почему-то не говорят "соблазнительный крокодил", или "соблазнительная лошадь", или "соблазнительные плоскогубцы", или "соблазнительный дождь". Нет, именно женщина. Два обычных слова и тьма образов, ощущений, осязаний — округло-скользящих, трепетно-душистых! — от Лизы Вольфартовой шел упоительный аромат только что разрезанной и распластанной на столе свежей дыни, Лиза пахла дыней лучшего сорта! Ничего нет в мире прекраснее женщины, которая пахнет переспелой дыней, сорванной в знойный час на восточной плантации у берегов какой-нибудь Аму-Дарьи, дыни без нитратов, дефолиантов, без искусственных вмешательств, но вобравшей в себя все соки недр земли, свежесть утренних зорь, сладость сумеречных вечеров. Если и вам, мужчины, досталась именно такая женщина, впивайтесь в нее зубами, чтобы сок омыл все стороны вашего бытия! (Я пишу так вовсе не потому, что распущен, а потому, что, очевидно, втайне страдал оргийным комплексом, но это не врожденное, а от обилия прочитанной литературы и от страха быть раскованным.)