Стыдно упоминать, говоря о таком царе, и надменную перемену в одежде, и пожелание, чтобы ему оказывали почести, простираясь на земле (что было бы тяжело даже побежденным, не говоря уж о победителях), и гнусные казни, и убийства друзей посреди возлияний и застолья, и тщету своей поддельной родословной. А что, если бы жажда к вину становилась день ото дня неутолимее? Что, если бы усилился его свирепый и пламенный гнев? А ведь я перечисляю только то, что не вызывает сомнения ни у кого из историков… Как видно из сохранившихся произведений ораторов, в Афинах, сломленных как государство военной силой македонян, находились люди, которые отваживались выступать против Александра со свободными речами, хотя совсем рядом были дымящиеся руины Фив. Так неужели же против него не произнес бы свободного слова ни один из стольких римских вождей?»

Разумеется, во всех этих сравнениях, во всех гипотетических реконструкциях истории риторика изрядно смешана с завистью, особенно когда дело касается писателя, для которого великим человеком, настоящим умиротворителем Запада и Востока был республиканец Помпей, которого весь мир после 63 года называл «Великим» (Magnus). Однако римляне не погрешили против истины, когда вслед за киниками и стоиками задались по крайней мере двумя нравственными проблемами, которые не разрешены еще и сегодня: вопросом о конечных целях похода и о поведении его предводителя.

Нет на свете ничего более спорного, чем миссия Александра. В 346 году афинский ритор Исократ, в одно и то же время преподаватель и политический советчик, заклинал Филиппа II, царя Македонии, объединить Грецию и встать во главе, так сказать, национального крестового похода против Персидской державы. Он предлагал «выгородить как можно бóльшую территорию и отделить себе то, что принято назвать Азией, а именно область от Киликии (близ Малла в сегодняшнем заливе Искендерун) до Синопа» на севере современной Турции; короче, провести границу вдоль 35° восточной долготы, что означало бы аннексию в интересах Македонии либо, если угодно, освобождение в интересах греческих поселенцев западной половины Малой Азии. Здесь-то заключается первая неясность: о какой войне шла речь, завоевательной или освободительной? Аристотель («Политика», V, 8, 5 1310b, 38–39), бывший скорее воспитателем и нравственным советником Александра, рассматривал приобретение новых земель в качестве непреложного права Македонской монархии и определял как Эвергета (Εύεργέτης), то есть «Благодетеля», «доброго царя», того, кто сделал территориальные приобретения для своего народа. Будет ли Македония грабительской нацией или вестницей идеала? Кроме того, Исократ требовал от Филиппа «основать на этих землях города и поселить здесь тех, кто ныне шатается по недостатку средств к существованию (читай: наемников, бродячих солдат, бандитов с большой дороги)». Второе: о чем в таком случае шла речь, об основании городских поселений, подобных Филиппам (356) близ Датона во Фракии или Александрополю (340) у медов? Или же эти территории должны были использоваться исключительно для ведения сельского хозяйства? То, что осуществил Александр, когда стал царем Азии, основав по меньшей мере семь Александрий и около тридцати военных укреплений, заставляет признать справедливость и Аристотеля, и римских моралистов: если Александр, прирожденный вояка, был в состоянии избрать для себя идеал, таким идеалом могло служить только завоевание.

Через девять лет после упомянутого письма Исократа Филиппу Греческий союз возложил на Филиппа ведение войны с полномочиями в полном объеме, а после смерти «гегемона» перепоручил эту задачу Александру, его сыну. Также и здесь цель войны, или «миссия», как ее именуют в якобы религиозном плане, сформулирована довольно расплывчато: «отомстить варварам за святотатства, которые они совершили по отношению к греческим святыням» в ходе греко-персидских войн ста шестьюдесятью годами ранее, но также освободить греческие города от подати, которую они платили персидскому царю, то есть заменить постыдный «Царский мир», подписанный спартанцем Анталкидом в 386 году, согласием греков Европы и Азии. Так что же это должна была быть за война: война возмездия (с благородным религиозным предлогом) или война за освобождение «всех народов, наших собратьев» (благородный политический предлог)? То, что произошло в реальности с несколькими наиболее крупными греческими или эллинизированными городами — Милетом, Галикарнасом, Солами, Тиром и, наконец, Персеполем, которые подверглись полному разграблению и сожжению, — доказывает, что в строгом смысле слова это были действительно только предлоги. «Освобожденным» городам было предложено заменить ненавистную подать царю Дарию — «взносом» (добровольным, не так ли?) царю Александру.

Схема осады Тира.

Речи Александра, по крайней мере те, которые, следуя «Запискам» верного Птолемея, приписывает ему Арриан (VII, 9, 2–5), составлены совсем в иной тональности77. В ходе бунта в Описе, когда Александру надо было поднять пошатнувшийся дух македонского воинства, он сказал недовольным: «Речь свою я начну с Филиппа, и это естественно. Ведь Филипп принял вас бесприютными и бедными. Одетые в шкуры, вы пасли в горах жалкие отары, за которых были вынуждены отчаянно cражаться с иллирийцами, трибаллами и соседними фракийцами… Филипп спустил вас с гор на равнины… Он сделал вас обитателями городов, упорядочил вашу жизнь законами и добрыми нравами… Он присоединил к Македонии бóльшую часть Фракии и, овладев наиболее удобными приморскими областями, раскрыл страну для торговли, а также обеспечил беспрепятственную разработку рудников. Филипп сделал вас правителями фессалийцев, которых вы прежде смертельно боялись, и, усмирив племя фокидян, открыл вам широкую и гладкую дорогу в Грецию… Придя в Пелопоннес, он устроил тамошние дела и, назначенный самодержавным предводителем всей Греции в походе против Персии, снискал славу не столько себе, сколько всему македонскому союзу».

Начало этого исторического обращения заставляет вспомнить одно воззвание Бонапарта к своей Итальянской армии: «Солдаты, вы не одеты и плохо накормлены…», а равнина, лежащая перед вами, полна несметных сокровищ. Наряду со звучными и тщательно расставленными словами, с проступающей сквозь них незаинтересованной добродетелью, с достоинством, славой, обнадеженностью и миром, такие речи содержат странные признания: в них подразумевается господство, корысть, завоевание и устройство личных дел. Курций Руф (VII, 8, 19) вкладывает в уста явившегося к Александру скифского посла более резкие слова, которые, впрочем, читаются и между строк слишком угодливого или циничного Птолемея: «Во всех краях, до которых ты добрался, ты выказал себя разбойником» (omnium gentium, quas adisti, latro es). Подлинная цель войны в глазах моралиста — это не патриотизм, не идеал свободы, не религиозная вера, но алчность. «Скажи, что за нужда тебе в богатствах, которые лишь возбуждают твою жажду?» (там же, 20). Жажду золота, стад, рабов. В 328 году историограф экспедиции Каллисфен Олинфский во всеуслышание сказал то, что военачальники македонского штаба думали про себя: «Я требую, чтобы ты, Александр, вспомнил о Греции, из-за которой и начался весь поход ради присоединения к ней Азии» (Арриан, IV, 11, 7).