Я была невинна, я была безукоризненна. Он сам признался в этом пастору, который был при нем пред смертью. В это время прошло уже много лет — было слишком поздно оправдывать меня.

Он был в таких летах (когда я находилась на его попечении), когда предполагают, что мужчины смотрят на женщин спокойно, если не равнодушно. Я за несколько лет привыкла смотреть на него как на второго отца. В моем неведении чувства, которое действительно ему внушала, я позволяла ему некоторые отцовские фамильярности со мной, воспламенявшие его порочную страсть. Это узнала жена, а не я. Никакие слова не могут описать моего удивления, моего ужаса, когда первая вспышка ее негодования открыла мне истину. Я на коленях уверяла, что невинна. Я на коленях умоляла ее отдать справедливость моей чистоте и моей юности. В другое время это была самая кроткая и самая внимательная женщина, теперь же ревность сделала из нее настоящую фурию. Она обвиняла меня в том, что я умышленно поощряла ее мужа, она уверяла, что выгонит меня из дома собственными руками. Подобно другим добродушным людям, муж ее носил в себе зародыши гнева, которые опасно было расшевеливать. Когда жена его подняла на меня руку, он потерял всякое самообладание. Он, прямо сказал жене, что не может жить без меня, он открыто признался в своем намерении отправиться со мной, когда я оставлю их дом. Обезумевшая женщина схватила его за руку — я увидела это, и больше ничего. Я выбежала на улицу, пораженная паническим страхом. Проезжал кеб. Я села в него, прежде чем муж успел отворить дверь дома, поехала в единственное убежище, которое могла придумать — в небольшую лавку, которую содержала одна вдова, сестра нашей служанки. Там мне дали приют на ночь. На другой день муж нашел меня. Он делал мне гнусные предложения, он предлагал мне все свое состояние, он объявил свое намерение, несмотря на все, что я говорила, вернуться на следующий день. В эту ночь, с помощью доброй женщины, приютившей меня, под покровом темноты, как будто я была виновата, я тайно переехала в Восточный район Лондона, к одной надежной женщине, которая жила очень тихо, пуская к себе жильцов.

Тут в маленьком заднем чердачке опять пустилась я по миру в такие лета, когда вдвойне опасно было для меня зарабатывать себе пищу и приют.

Я не приписываю себе чести, как ни была я молода, поставленная между легкой жизнью порока и трудной жизнью добродетели, в том, что я поступала таким образом. Этот человек просто ужасал меня, я чувствовала побуждение бежать от него. Но надо помнить, прежде чем я приближусь к самой печальной части моей грустной истории, что я была девушка невинная и совсем недостойна порицания.

Простите мне, что я так распространяюсь о моих юных годах. Мне страшно говорить о тех событиях, которые наступили потом.

Лишившись уважения моей первой благодетельницы, я в моем одиноком положении лишилась всяких связей с честной жизнью, кроме связи весьма слабой — шитья. Я могла располагать только рекомендацией моей новой хозяйки в один магазин, на который работало много швей. Бесполезно говорить вам, какое жалкое вознаграждение получается за такую работу — вы читали об этом в газетах. Пока сохранялось мое здоровье, я могла жить и не делать долгов. Немногие девушки могли выдержать так долго, как я, медленную отраву тесных мастерских, недостаток пищи и почти совершенного отсутствия движения. Жизнь в детстве я провела на открытом воздухе — это помогло укрепиться здоровью, от природы крепкому, от природы свободному от всяких признаков наследственной болезни. Но мое время настало наконец. От тяжелого труда здоровье мое сдало. Я заболела лихорадкой, и мои товарищи, жильцы, вынесли мне приговор:

— Ах! Бедняжка, ее неприятности скоро кончатся!

Предсказание могло оказаться справедливым — я могла никогда не совершать проступков и не испытывать страданий в последующие годы — если б заболела в другом доме.

Но, на мое счастье или несчастье, не смею сказать, что именно, мои горести заинтересовали актрису одного второразрядного театра, которая занимала комнату этажом ниже. Кроме двух — трех часов вечером, когда исполняла свои театральные обязанности, это благородная женщина не отходила от моей постели. Хотя сама имела мало средств, она из своего кошелька оплачивала мои неизбежные затраты, когда я лежала больная. Хозяйка, тронутая ее примером, брала только половину платы за мою комнату. Доктор, с христианской, добротой, не всегда типичной этому званию, ничего не брал. Вот какой заботой и вниманием была я окружена, а моя молодость и мой организм сделали остальное. Я вернулась к жизни — и опять принялась за шитье.

Вы, может быть, удивитесь, что я не воспользовалась возможностью попасть на сцену, имея нежнейшим другом актрису. Ведь мое пребывание в театральной труппе в детстве ознакомило меня в некоторой степени с театральным искусством.

У меня была только одна причина не появляться в театре, но она была так сильна, что побуждала меня покоряться всему другому, как ни безнадежен был выбор. Если б я появилась на сцене, то возможность встретить такого человека, от которого я бежала, было только вопросом времени. Я знала, что он обычный посетитель театра и подписчик на афиши. Я даже слышала, как он говорил о том театре, в котором играла моя приятельница, и выгодно сравнивал его с театрами, имевшими более высокие претензии. Присоединись я к труппе, он рано или поздно непременно пойдет посмотреть «новую актрису». Одна мысль об этом примиряла меня с необходимостью вернуться к моей иголке. Прежде чем силы позволили мне переносить атмосферу тесной мастерской, я получила позволение как милость продолжать мое занятие дома.

Конечно, я сделала выбор, как добродетельная девушка. А между тем тот день, когда я вернулась к моей игле, был гибельным днем моей жизни.

Мне теперь нужно было заботиться не только о насущных потребностях жизни, а платить свои долги. Я могла это сделать, только работая больше прежнего и живя беднее прежнего. Я скоро поплатилась при моем слабом состоянии здоровья за такую жизнь. В один из вечеров голова моя вдруг закружилась, сердце мое страшно забилось. Я успела отворить окно и впустить в комнату свежий воздух, мне стало лучше. Но я не настолько оправилась, чтобы быть в состоянии снова работать. Я подумала:

«Если я выйду на полчаса, небольшая прогулка может мне помочь». Гуляла я не более десяти минут, когда приступ, от которого я страдала в комнате, возобновился. Возле не было лавки, в которой я могла бы приютиться. Я хотела позвонить в дверь ближайшего дома. Прежде чем успела дойти до нее, я лишилась чувств на улице.

Как долго пролежала я на земле до появления первого прохожего, сказать я не могу.

Когда сознание начало возвращаться, я поняла, что лежу где-то и что к моим губам подносит рюмку мужчина. Я успела проглотить — не знаю, мало ли, много ли. Этот крепительный напиток произвел на меня какое-то очень странное действие. Сначала он меня взбодрил, а потом сознание отуманилось. Я опять лишилась чувств.

Когда я очнулась, начинало светать. Я лежала на постели в незнакомой комнате. Какой-то неведомый ужас охватил меня. Я позвала. Пришли три или четыре женщины, лица которых открыли даже моим неопытным глазам постыдную гнусность их жизни. Я вскочила на постели, я умоляла их сказать мне, где я и что случилось…