Когда ему было тринадцать, мать несколько раз таскала его в церковь, явно обуреваемая необходимостью усмирить не по летам развитого сына. Казалось, он все еще помнит запах толпы и как кто-нибудь время от времени портит воздух. Он принуждал себя, несмотря на робость, распевать псалмы вместе с остальными. Скоро Томас понял, что весь фокус заключается в том, чтобы подстраивать свой негромкий голос к монотонному гудению — вроде поскрипывания автомобильных покрышек. Тогда тебя никто не услышит.

Особенно Бог.

Томасу снились позвоночники и скальпели. Он проснулся перепуганный, не понимая, где он и что с ним.

«Фрэнки?»

— Тс-с-с-с, — произнес горячий голос. — Это я. Все в порядке.

Сэм стояла на коленях возле дивана, гладила Томаса по волосам и смотрелась в него, словно он был поверхностью пруда. Потом грустно улыбнулась.

— Кха… — Томас прокашлялся. — Который час?

— Примерно полшестого, — ответила Сэм. — А когда ты уснул?

— Н-не знаю, — хрипло сказал Томас, потирая лицо. Перекатился на спину. — Ох, — сконфуженно произнес он. — Прокол. Полный прокол.

— Что такое?

— Первым делом вечером надо хорошенько выссаться… Видишь?

Сэм рассмеялась, протянула руку и схватила его за промежность.

— Все врешь, — сказала она.

— Ты агент ФБР — тебе лучше знать.

— И что?

— Какая у тебя работа? Исправлять недостатки…

Они разделись, и она села на него верхом. Они занимались любовью нежно, как усталые люди, возбуждение смягчилось почти родственной близостью, каждое движение стало самозабвенным, каждое прикосновение — лишено застенчивости: так натруженный посетитель музеев медлит, задержав руку над слоновой костью или самоцветом, — не чтобы прикоснуться, даже не затем, чтобы ощутить, а просто удостовериться.

Затем она начала бормотать: «вот так», снова и снова, «так, м-м-м», словно он был сыном, которому предстоит долгое, пугающее задание. Непонятно почему, все это будило в нем и злость, и страсть. Он заспешил, движения его стали резкими, пока Сэм не выдохнула:

— М-м… не так глубоко, пожалуйста, Том…

Он сжал ее талию, нагнулся и смахнул все с кофейного столика. Приподнял ее с дивана и швырнул туда.

— Том! — вскрикнула она.

Но теперь он имел ее, заставляя скулить и корчиться вокруг все яростнее вонзавшегося штыря. Когда она закричала, он закрыл ей рот ладонью и продолжал таранить ее.

Тогда она начала отбиваться и царапаться. Он вышел из нее. Толкнул кофейный столик и опрокинул его. Сэм неуклюже свалилась на пол.

«А где твое нижнее белье?» — спросил Фрэнки.

— Нейл! — взвизгнул Томас — Нейл!

Затем он упал на четвереньки и, всхлипывая, заметался по ковру.

«Думаю, я всегда была для Томми какой-то схемой…»

Сэм свернулась в кресле, надев блузку и трусики. Из-под распухших от слез век она изучающе смотрела на стакан со скотчем, который дал ей Томас. Большим пальцем она утирала остатки слез.

— Меня уже трахали так зло, — сказала она, — но это было чересчур.

Томас, голый, присел на край дивана, упер локти в колени и низко опустил голову.

Сэм посмотрела на него одновременно сердито и нерешительно.

— Что ты делаешь, Том?

— Не знаю… — прошептал он.

— Не знаешь?! — воскликнула Сэм. — Как это ты не знаешь?

— Не знаю, и все.

— Но ты же, черт возьми, профессор психологии, разве нет?

Томас зло посмотрел на нее:

— Врачу, исцелися сам? Ты это хочешь сказать?

На него снова напала дрожь, но он подавил ее.

— Том…

— Я тут с ума схожу, Сэм. — Он вытер глаза тыльной стороной ладони. — Схожу с ума.

Сэм поставила свой стакан, сжала руки Томаса.

— Послушай, Том. Надо с этим справляться. Оглянись. Попробуй посмотреть на себя как на забавный случай из учебника, как на пациента, ну, я не знаю…

— Я должен с этим справиться? — Томас потер шею. — Хреновая шутка.

— Что ты имеешь в виду?

Томас свирепо взглянул на нее.

— Ты прекрасно понимаешь, что я имею в виду. Я «справлюсь с этим», когда ты, Атта и этот клоун Джерард поймаете Нейла.

— Это нечестно, профессор. Вы сами знаете.

— Знаю? Сотни ваших людей гоняются за Костоправом, а толку?

— Я хочу сказать, что нечестно взваливать всю ответственность на нас. Ты хоть знаешь, сколько мы спим в последнее время?

Томас выдержал ее рассерженный взгляд.

— Так кто же тогда несет ответственность, а, Сэм? Невидимые задницы, которые лижет Атта?

Сэм пожала плечами.

— Не знаю. Может… В итоге…

— Знаешь что?! — воскликнул Томас. — Пошли вы все. Я был идиотом, когда стал прислушиваться к вашим людям. Мой сын не имеет отношения к Национальной Безопасности. Да это же смешно! Речь не о защите национальных интересов в период кризиса, речь о том, что какая-то кучка бюрократов старается прикрыть свои задницы. Надо было мне выйти в Интернет в то утро, когда он пропал. Даже раньше!

— Нет, — сказала Сэм. — Не надо было.

— Как ты только можешь это говорить?! — заорал Томас — Ты же прекрасно знаешь, что это разошлось бы по всему миру! Сэм. Сэм! Кто для тебя важнее — Фрэнки или…

— Ты не понимаешь, — ответила Сэм с безучастным лицом.

— Чего я не понимаю? Что сейчас весь народ мог бы гнаться за Нейлом, вместо какой-то кучки из второго состава… Что Фрэнки… — Его голос дрогнул. — Что Фрэнки сейчас мог бы быть наверху и ругаться с Рипли?

Он умоляюще взглянул на нее.

«Ну, пожалуйста, будь такой, как мне кажется…»

— Не будь таким наивным, — сказала Сэм странно невыразительным голосом. — Ничего бы этого не было. Все анализируется. Все на контроле. Все, Том. Ничего бы ты не узнал о Нейле по Интернету. Ничего. — Она сделала глоток и сердито посмотрела на него. — И тебе же еще и досталось бы за все твои хлопоты, поверь мне. Детская порнуха на твоем компьютере. Наркотики в машине. Или и того хуже: заклеймили бы как экотеррориста, судили бы закрытым судом, а потом — пуф! — и тебя нет. Поверь мне, Том, я знаю этих людей. Я работала в контрразведке…

Томас только вытаращился на Сэм, ошеломленный как ее тоном, так и ее словами.

— Так ты говоришь…

— Нет, Том, — прервала она его. — Ты не можешь переть против этих людей, так — по старинке, и, уж конечно, не стоит мчаться сломя голову, давать объявления в газеты. Господи боже, ведь двадцать первый век на дворе! Их «чистильщики» в Интернете могут отследить миллиард разговоров в секунду. И эффективность их средств удваивается каждые восемнадцать месяцев, а мы, люди, остаемся такими же. Посмотри «Новости». Остались одни мученики. Один-единственный путь. Все остальное — просто видимость конфликта.