Я прошла через коридорчик, пропахший мятой из мужского туалета, и толкнула вторую дверь. У ближнего конца бара стоял человек с сигаретой в одной руке и стаканом в другой. Он оглянулся на меня, и я сразу признала в нем Иэна Гамильтона. Его фото я видела в каких-то враждебных статейках. Но ведь он должен быть сейчас с Томом? Гамильтон смотрел на меня с кривоватой, почти дружелюбной улыбкой, не размыкавшей губ. В точности как описывал его Том: с твердым подбородком, похожий на кинозвезду былых времен – бандит с золотым сердцем, черно-белый романтический герой. Он как будто ждал, когда я подойду. Сквозь голубой дым я посмотрела на столик у окна, стоявший в углу на возвышении. Напротив Тома, спиной ко мне, сидела женщина. Она показалась знакомой. Том держал ее за руку на столе и говорил, наклонившись вперед, так что их головы почти соприкасались. Не может быть. Я не могла оторвать от них глаз, пытаясь понять смысл сцены, найти ей невинное истолкование. Но дурацкое, неправдоподобное клише Макса – «ходок»… с этим как? Оно вбуровилось в меня, как клещ, и выпустило свой нейротоксин мне в кровь. Это оно повлияло на мое поведение, заставило прийти раньше и убедиться своими глазами.

Гамильтон подошел, стал рядом и проследил за направлением моего взгляда.

– Она тоже писательница. Коммерческая. Но вообще неплохая. И он неплох. Она только что потеряла отца.

Он сказал это небрежным тоном, отлично понимая, что я не поверю. Мужская солидарность – покрывают друг друга. Я сказала:

– Кажется, они старые знакомые.

– Что будете пить?

Я сказала «стакан лимонада», и он как будто сморщился. Он пошел к стойке, а я отступила за невысокую ширму, которыми был оборудован этот паб, чтобы стоящие у бара могли беседовать приватно. У меня было искушение улизнуть за дверь и не видеться с Томом в эти выходные – пусть попотеет, пока я нянчу свою обиду. Неужели так просто сбегать налево? Я выглянула из-за ширмы: картина предательства прежняя – она по-прежнему говорит, он держит ее за руку и, приблизив к ней голову, ласково слушает. Это было возмутительно почти до смешного. Я еще ничего не чувствовала – ни злости, ни страха, ни сожаления, даже не оцепенела. Только какую-то нестерпимую ясность.

Гамильтон принес мне большой бокал соломенно-желтого вина. Как раз то, что мне требовалось.

– Примите это внутрь.

Пока я пила, он наблюдал за мной с иронической заботливостью, а потом спросил, чем я занимаюсь. Я объяснила, что работаю в художественном фонде. Веки у него сразу отяжелели от скуки. Но он меня дослушал, и у него родилась мысль.

– Вам надо вложить деньги в новый журнал. Подозреваю, что для этого вы и пришли – подарить мне наличные.

Я сказала, что мы работаем только с индивидуальными художниками.

– А я вам взамен предоставлю пятьдесят индивидуальных художников.

Я сказала:

– Наверное, можно было бы посмотреть ваш бизнес-план.

– Бизнес-план?

Я просто слышала это выражение и правильно догадалась, что оно закроет тему.

Гамильтон кивнул на Тома.

– Вот ваш клиент.

Я вышла из-за ширмы. Том уже стоял, а женщина протянула руку к своему пальто на соседнем стуле. Она тоже встала и повернулась. Она похудела килограммов на двадцать и отпустила волосы, уже не кудрявые, почти до плеч; ее тугие черные джинсы были заправлены в сапожки. Лицо вытянулось, стало четким, на самом деле красивым – но не узнать ее было невозможно. Шерли Шиллинг, старая моя подруга. Мы увидели друг дружку одновременно. На секунду наши взгляды встретились, она начала было приветственно поднимать руку, но тут же уронила ее безнадежным жестом, словно поняв, что придется слишком многое объяснять, а у нее нет настроения. И тут же вышла через переднюю дверь. Ко мне шел Том с хитрой улыбочкой, и я, как дура, заставила себя улыбнуться в ответ, а рядом, закуривая очередную сигарету, стоял Гамильтон и наблюдал за нами. Что-то в его манере обязывало к сдержанности. Он был невозмутим, мы были вынуждены вести себя так же. Пришлось сделать вид, что ничего не произошло.

Мы долго стояли у бара и пили. Мужчины говорили о книгах и сплетничали о писателях, в особенности о друге Гамильтона, поэте Роберте Лоуэлле, который, похоже, сходил с ума; о футболе, в котором Том разбирался плохо, но ловко употребил два-три известных ему сведения. Никому не пришло в голову сесть. Том заказал вино для всех и пироги со свининой, но Гамильтон к своему не притронулся, а тарелку и позже сам пирог использовал как пепельницу. Я подумала, что Том, как и я, боится прервать беседу, потому что за этим неизбежно последует ссора. После второго бокала я иногда вставляла реплику, но по большей части делала вид, что слушаю, хотя думала о Шерли. Какая перемена! Выбилась в писательницы, так что ее встреча с Томом в «Геркулесовых Столпах» не случайна – он уже говорил мне, что паб сделался филиалом редакции «Нью ревью», приемной и столовой, и, приготовляясь к обеду, через него прошли десятки писателей. А она, заодно с жиром, рассталась с приличиями. Не проявила никакого удивления, увидев меня здесь, так что, должно быть, знала о моих отношениях с Томом. Когда придет пора мне злиться, она свое получит. Я ей устрою веселую жизнь.

Но сейчас я ничего не чувствовала. Паб закрылся, и в вечернем сумраке мы проследовали за Гамильтоном в «Мюриелс», маленькое темное питейное заведение, где мужчины определенного возраста, с поношенными лицами и двойными подбородками, сидели на табуретах перед стойкой и громко высказывались о политике.

Когда мы вошли, один громко сказал:

– Китай? Х…ня. Китай!

Мы уселись кучкой в углу, в трех бархатных креслах. Том и Гамильтон достигли той стадии опьянения, когда разговор бесконечно вращается по маленькому кольцу вокруг незначительной детали. Они говорили о Ларкине, о последних строчках «Свадеб на Троицу» – одного из стихотворений, которые Том заставил меня прочесть. Они спорили без особого жара, а предметом был «ливень стрел, запущенных в невидимую даль, дождем пролился где-то». Гамильтон считал, что стихи совершенно ясные. Поездка на поезде подошла к концу, пары новобрачных расходятся по Лондону, каждая к своей судьбе. Том менее лаконично возражал, что стихи темные, пронизаны дурным предчувствием, что элементы окрашены негативно: чувство обрушения, сырость, невидимое «где-то». Он употребил слово «разжижение», и Гамильтон сухо повторил: «Разжижение, а?» И они снова пошли кружить, находчиво подбирая разные способы повторить то же самое, хотя я заподозрила, что старший просто проверяет, насколько здраво мыслит Том и насколько находчив в споре. Но думаю, ему это было безразлично.

Я не все время слушала. Они не обращали на меня внимания, и я чувствовала себя какой-то чувихойписателя и притом дурой. Мысленно я составляла список моих вещей в брайтонской квартире – возможно, я туда больше не зайду. Фен, белье, два летних платья и купальник – как-нибудь без них обойдусь. Я убеждала себя, что, расставшись с Томом, сброшу бремя честности. Мой секрет останется при мне. Тем временем мы пили кофе с бренди. Я была не против расстаться с Томом. Забуду его быстро и найду кого-нибудь другого, кого-нибудь получше. Ничего страшного, не пропаду, буду с толком тратить время, отдамся работе, прочту «Балканскую трилогию» Оливии Мэннинг, уже лежащую рядом с кроватью, потрачу двадцать фунтов, подарок епископа, на недельный отпуск весной, буду интересной одинокой женщиной в маленьком средиземноморском отеле.