К тридцатому апреля в полку осталось семь исправных боеготовых самолетов, и мы временно прекратили боевые вылеты. Приобретенный опыт был колоссальным. Мастерами штурмовых ударов стали. капитан Бахтин, старший лейтенант Тавадзе, спокойный и хладнокровный крепкий двадцатитрехлетний деревенский парень из-под Смоленска Ваня Воробьев – прозванный «Воробушком». Все они получили очередные звания и следующие командные должности. Я остался лейтенантом, командиром звена, наверное, потому. что вылеты, в которых довелось мне участвовать, были самыми трагичными по числу потерь.

Воспользовавшись передышкой, вызванной получением пополнения и новой матчасти, мы могли на какое-то время расслабиться. После боевых вылетов нам выдавали по триста граммов сухого разливного кавказского вина, даже тем, кто в этот день не летал. Но что такое для человека, находящегося в постоянном нервном напряжении стакан или чуть больше «сухарика», поэтому мы нашли в Краснодаре магазин, куда завезли вино в стеклянной таре и каждый день бегали, считай в самоволку, покупали по бутылочки, больше не отпускали в одни руки, и часто просиживали потом в лесочке рядом с аэродромом, рассуждая. как будем жить после войны. Однажды грузин Давид Тавадзе смог раздобыть у горцев целого барана и устроил нам настоящий пир, с вином и жареным мясом. Интересно, как на войне происходит смена он горя к радости. Недавно стольких товарищей похоронили, и боль утрат искренняя, но уже хочется наслаждаться жизнью. И правильно, мало ли кто следующий!

Поступило небольшое пополнение личным составом. Как командир звена я попытался наладить обучение новых пилотов. С четвертого мая полк возобновил вылеты, но Бахтин постоянно назначал меня дежурным по старту и летать не давал. В откровенном разговоре он признался:

– Слушай, за тобой в полку закрепилась дурная слава, ты уж извини. Летчики откровенничают. кто с тобой в бой полетит, обратно не возвращаются, тебе даже прозвище дали. «Могильщик».

– Так в чем моя вина, – краснею, – группы эти я не водил, шел всегда или в центре, или замыкающим. Летчики бились по неопытности или по невезению. Да и меня ведь сбивали. Просто налет у меня на Иле больше, чем у других лейтенантов, машину я лучше чувствую, не теряюсь, потому и выхожу сухим, да каким сухим, вон Андрюшку похоронили.

– Вот и я говорю – продолжил комполка, – пока отработаешь слетанность со своим звеном над аэродромом, а дальше посмотрим. Обстановка стабилизируется, Крымскую взяли, от Мысхако фрицев отбросили. Пока справляемся, да и самолетов не хватает. Получим новые – будешь летать.

– Раз в полку летчики меня боятся, то это не жизнь. Передайте мое звено «Воробушку», он парень толковый, а мне оформите перевод.

– А что, это мысль, – подхватил Бахтин, – только я тебе перевод не в другую часть, а в Военно-воздушную академию оформлю. Окончишь шестимесячный ускоренный курс, получишь старшего лейтенанта и к зиме вернешься в полк командиром эскадрильи.

Возражать я не стал, так как перевод в академию давал мне возможность на короткий срок заехать домой, а кто же на войне не мечтает об этом.

В начале июня фронт на Кубани стабилизировался и обе стороны перешли к обороне, так и не выполнив поставленные весной задачи. Командир сдержал слово, направив меня в академию командно-штурманского состава в город Чкалов, по пути на три дня я заехал домой, где с большой радостью и волнением узнал, что супруга моя беременна, не зря были наши усилия двухмесячной давности. Я бы так и остался дома, если бы не угроза попасть под суд за дезертирство.

К средине июля прибыл в Чкалов в академию, но получилось как в том анекдоте. «про хорошую и плохую новость одновременно». Начальником академии был тот самый дальневосточный штабист, невзлюбивший меня еще при довоенной проверке. Звали его Яков Степанович, и он меня узнал. Поговорили с ним вроде душевно. Он рассказал, что в сорок первом в должности начальника штаба ВВС Юго-Западного фронта попал в окружение, прорвался с карабином в руках в группе пограничников, был ранен и оставлен в деревне. Затем сорок пять суток в крестьянской одежде, оборванный и изможденный, с оторванным первым листом партбилета в подкладке ботинка, выходил из окружения. Выпавшие испытания уж никак не лишили Якова Степановича принципиальности. Именно он подготовил проект штрафных эскадрилий в ВВС РККА. Запал я ему в душу как «не идейный». Конечно, отправлять меня в штрафбат было не за что, но и оставлять в академии «не коммуниста» было не «по-советски». Новый начальник не веровал в мое идейное исправление, не смотря на орден и послужной список. В откровенном разговоре мы заключили что-то вроде пари. если я проявлю себя должным образом, еще в каком-нибудь пекле и, естественно, останусь жив, то он пересмотрит свое мнение, и милости просим в академию, да и заявление в кандидаты написать следовало. Ну, а где сейчас ожидалось наибольшее пекло? Исходя из сведений начальника академии – под Курском, где немцы готовили очередное летнее наступление, туда направлялись многие выпускники.

Попал я в 218-й штурмовой авиационный полк, переведенный в марте с Брянского фронта в состав 299 ШАД 16-й ВА. Прибыл как командировочный из академии вначале в штаб дивизии, где удалось мне увидеть и полковника Крупского – командира 299 ШАД и командира своего полка – майора Лысенко. С ним, и еще с летчиком Хрюкиным, возвращающимся в полк из госпиталя, и с восемнадцатилетним стрелком-радистом Наумом, только что окончившим школу воздушных стрелков и попавшим под Курск, мы поехали на полковой аэродром. В дорожном разговоре майор обмолвился, что под Курском собраны крупные силы нашей авиации, только Ил-2 в дивизии насчитывается сто пятьдесят единиц. Может быть, информация и была секретной, но комполка, вообще много возбужденно шутил, как человек получивший сведения о предстоящей ответственной и опасной работе, и старающийся бравадой заглушить собственное беспокойство. Николай Калистратович, так звали командира, сходу пообещал взять Наума в стрелки к себе, а Хрюкина и меня поселить вместе. Шутил по поводу неразлучной со мной Васьки – первой авиационной кошки, расспрашивал о прошлых эпизодах и личном. Так, общаясь, мы прибыли на полевой аэродром, где нас разместили в хорошо оборудованных землянках. Утром, приняв летний душ и позавтракав, зачисленные по эскадрильям мы начали знакомство с личным составом и техникой.

Ил-2, на котором мне придется воевать, стоял накрытый сеткой и еловыми ветками на краю летного поля. Камуфлированный оливково-зелеными пятнами свежей краски, он говорил всем видом – «хозяин, береги меня, я новенький». На крыле на датчике Пито техник сушил только что выстиранную пилотку, что вызвало во мне бурю негодования. Показав техсоставу, что летчик я серьезный и беспорядка не допущу, я стал осматривать самолет. Мой Ил-2 был самым последним типом, выпущенным Куйбышевским заводом № 1. На нем стоял форсированный мотор, развивающий мощность до одной тысячи семьсот двадцати лошадиных сил, а вот задняя часть фюзеляжа и консоли крыла оставались деревянные. На алюминиевых крыльях я только в сорок первом – сорок втором летал. Кабина стрелка все также не была защищена корпусной броней, зато Ил имел легкие фибровые бензобаки, выдерживающие пулевые повреждения. Я обратил внимание на необычную небольшую стреловидность крыла, призванную слегка сместить центровку самолета вперед, чего не было на первых двухместных Илах, а также на установку амортизационной пружины на ручке управления, теперь брось ручку и она станет нейтрально. Все эти изменения должны были сделать самолет продольно устойчивым. Из вооружения остались две пушки, два пулемета, защитный УБ. На подвесках можно было нести до четырех РС. Бомбовая нагрузка документально была увеличена до четырехсот или даже шестисот килограммов, но мы по старинке боялись загружать более двухсот килограммов фугасок. Приняв самолет, в течение последующей недели я сделал несколько вылетов на слетанность в зоне аэродрома и приступил к изучению района полетов и возможных боевых действий. Мы находились почти в центре двухсот километрового выступа образовавшегося в результате наступлений. нашего зимнего на Курск и немецкого на Восточную Украину. С севера и юга были немцы, способные нанести удар и окружить Курск клиньями, но Вермахт медлил, и советские войска успели создать эшелонированную оборону из траншей и минных полей. Основной полковой аэродром находился на удалении в семьдесят километров от ближайшей линии фронта. Наше положение было очень выгодным, так как позволяло без аэродромов подскока действовать как на орловско-курском, так и на белгород-харьковском направлениях. Пока на фронте все было тихо.