Вновь воцарилась тишина, на сей раз – уже окончательная; затем хозяин голосом, окрепшим, похоже, именно благодаря столь ужасному провалу выступления «иллюзиониста», произнес:

– А теперь я вынужден попросить вас покинуть стены посольства.

Альмайо, от души хохотавший над вконец оконфузившимся Диасом, поднял руку, словно благовоспитанный школьник.

– О’кей, о’кей, – совсем миролюбиво сказал он. – Набиваться в гости привычки не имею.

Сунул руку под пиджак и вытащил из-за пояса кольт:

– Ну вот.

Направил оружие на девушку:

– Вы пойдете с нами, сеньорита. Прихватите с собой что-нибудь теплое – одежду или плед. Дорога неблизкая.

Присутствующие дамы содрогнулись, а посол, лицо которого больше чем когда-либо приобрело тот оттенок, которым Эль Греко имел обыкновение писать свечи, сделал шаг вперед – но всего лишь шаг.

– Поторопитесь, сеньорита, – вновь заговорил Альмайо. – Даю вам пять минут. Если вы через пять минут не спуститесь, я пристрелю его превосходительство – как собаку, как грязного индейца – и вам все равно придется вернуться.

Девушка на мгновение замерла в нерешительности, затем направилась к лестнице; Радецки последовал за ней, но Альмайо все равно послал еще и охранника с автоматом. Радецки попытался сказать ей что-нибудь успокаивающее, но она ответила ему таким взглядом, что он прикусил язык и от этого очередного проявления сугубо испанской – не от века сего – гордости разозлился. Впрочем, выглядела она на редкость спокойной: безусловно, не столько оттого, что обладала сильным характером, сколько потому, что выросла в аристократической среде тех happy few, что живут под охраной дипломатического иммунитета и никогда не попадают в ситуации, где им действительно что-то может угрожать. В какой-то момент она показалась озабоченной – но лишь потому, что решала, что именно из одежды следует взять.

Как будто собиралась поехать с друзьями на уик-энд. Наконец взяла дорожную сумку и вышла из комнаты. Вещи она собирала почти четверть часа – похоже, ей и в голову не приходило, что Альмайо и в самом деле может сдержать слово и пристрелить отца.

Атмосфера в гостиной изменилась самым радикальным образом. Дамы рыдали; усатая мать юного атташе неизвестно какого посольства лежала в кресле почти без чувств. Бледные мужчины неподвижно замерли под дулом кольта Альмайо. Рыжеватая бородка посла Великобритании казалась еще более реденькой, чем прежде, а жена его дышала так часто и с таким присвистом, будто трижды обежала эпсомский ипподром, предварительно сбросив жокея. На физиономии французского посла застыло необыкновенное выражение, но, следует признать, в лучших национальных традициях его родины: вид у него был такой, словно он проиграл еще одну войну. Одно только непонятно: то ли посол намеревался спеть «Марсельезу» и рухнуть замертво, то ли готов был податься в коллаборационисты и начать сотрудничать с немцами.

Радецки поздравил себя с тем, что не утратил еще профессиональной наблюдательности. Со стороны сцена могла бы показаться и забавной. Но в данный момент Радецки был страшно зол на самого себя, на свою способность вот так по-глупому взять да и наплевать на собственную жизнь из-за какой-то смехотворной мужской солидарности – а может быть, еще и потому, что Альмайо оказывал на него некое гипнотическое воздействие, в силу которого собственное любопытство завлекало его все дальше и дальше. Если бы им грозил всего лишь арест и суд, он бы наверняка выпутался из этой истории. Не слишком достойным образом, но зато наверняка. Но ведь даже если солдаты не расстреляют их на месте, вряд ли найдется в столице тюрьма, стены которой настолько прочны, что помешают народу добраться до них, выволочь их на улицы, облить бензином и устроить себе незабываемую фиесту. Толпа на три четверти будет состоять из индейцев. Никогда они не простят одному из своих соплеменников попытки занять место, по праву принадлежащее испанцам. Кем он, собака такая, себя вообразил, что взялся ими управлять? Он – такой же, как они, жалкий пес, и они сейчас ему это докажут.

Весьма своеобразный психологический выверт, порожденный наиглубочайшим рабским нравственным падением, изуродовавшим мораль «низов» до такой степени, что они сами твердо убеждены в своей ущербности. Радецки останется с кужоном до конца. Колонизаторы еще не полностью расплатились за содеянное, даже в Конго. Дикари племени симба пленных – и белых, и черных – пытали, а потом съедали. Немцы делали из них мыло. Вся разница между «варварами» симба и «цивилизованными» немцами и заключается в этом мыле. Потребность в опрятности – признак культуры.

Кужон был в своем лучшем костюме белого шелка, белую панаму он водрузил на голову, чтобы освободить руки. В толпе изысканных мужчин в вечерних костюмах и женщин в длинных платьях он был похож на каменную статую, явившуюся из глубины веков доколумбовой эпохи.

Он приказал начальнику протокольного отдела выйти из здания и предупредить офицеров о том, что, если они попытаются стрелять, арестовать их или хотя бы преследовать, дочь посла, которую они берут с собой в качестве заложницы, будет сразу же убита. Переговоры заняли добрых полчаса, и начальник протокольного отдела, похожий уже на мокрую тряпку, ходил туда-сюда между лагерями противников, всякий раз уверяя офицеров в том, что он действует не по своей воле, а по принуждению. Наконец он вернулся с согласием мятежников – пусть хотя бы даже формальным. Lider maximo направился к двери, толкая перед собой девушку. Но в самый последний момент ему пришла в голову идея еще лучше. Он нисколько не верил на слово этим щенкам-офицерам – все они вышли из стен университета и ненавидят его даже больше, чем он их. Имея винтовку с оптическим прицелом и хорошего снайпера, они запросто могут уложить его на месте, прежде чем он успеет нажать на спуск и пристрелить испанку. Поэтому он решил прикрыть себя со всех сторон.

Долго потом, наверное, газеты всего цивилизованного мира будут вопить на все лады, обличая труса-диктатора, в своей жестокости превзошедшего Трухильо, а в своем варварстве – Дювалье: выходя из посольства, он со всех сторон защитил себя женщинами – супругами посла Великобритании, Франции и Соединенных Штатов, а сами послы при этом прикрывали его с тыла; впереди себя он толкал девушку, приставив к ее спине дуло пистолета.

Ступив за порог, они на какой-то миг ослепли от света направленных на фасад посольства прожекторов, сознавая, что вокруг – солдаты, что со всех сторон на них нацелено оружие.

Радецки запомнилось только охватившее его тогда чувство – нечто вроде профессиональной радости: несомненно, никто еще так далеко не заходил исключительно из верности той комедии, которую играл в интересах своего ремесла. В первый и, конечно же, в последний раз в жизни он по-настоящему соответствовал тому образу авантюриста, что создал сам себе давным-давно, еще юношей, в туманной северной стране. Ведь в конечном счете важно было не то, что он не предал Альмайо, а то, что не предал самого себя. Момент абсолютной подлинности. Оправдывать свое поведение в глазах людей профессиональными интересами ему предстоит позже, когда на него неизбежно обрушится со всех сторон шквал критики и угрозы изгнания из страны.