— Я специально бросила сумочку в воду.

— Знаю, — признался я.

Прежде чем сесть в машину, я спросил, можно ли поцеловать ее на прощание. Когда она молча согласилась, я обхватил ее лицо руками — я впервые к ней прикоснулся. От моего прикосновения ее кожа, немного жирная от лосьона для загара, пружинила. Джейн закрыла глаза и в ожидании склонила голову набок. От нее пахло какао-маслом и пóтом. Больше всего на свете мне хотелось поцеловать ее в губы, но в ушах стоял голос ее отца. Я улыбнулся своей удаче и, решив, что у меня впереди целая вечность, прижался губами ко лбу Джейн.

Милый Джоли!

Если бы меня сейчас видел папа! Утро мы с Ребеккой провели на скоростной автомагистрали в Индианаполисе, в музее автомобилей, забитом машинами — участницами гонок на серийных автомобилях и другими атрибутами соревнований. Помнишь, как в детстве мы с ним каждый год смотрели гонку на пятьсот кругов? Я никогда не понимала, чем ему так нравится авторалли, — сам он никогда не пытался заняться этим видом спорта. Когда я повзрослела, отец сказал мне, что его манит быстрота происходящего. Я, как и ты, любила смотреть, как машины сталкиваются. Я любила, когда на треке раздавался взрыв и валил черный дым, а остальные машины, не сворачивая с дороги, продолжали ехать прямо на кувыркающийся автомобиль, в этот импровизированный черный ящик, и выезжали оттуда целыми и невредимыми.

Мне чуть ли не силком пришлось тащить Ребекку в автобус, который провез нас непосредственно по трассе. Я закрыла глаза и попыталась представить, чем скорость так привлекала отца. Очень непросто тащиться со скоростью шестьдесят километров в час по трассе, рассчитанной на триста. Когда мы вышли из автобуса, каждому дали подписанную президентом ассоциации открытку: «Сим удостоверяю, что владелец этого билета совершил один круг по скоростной автостраде «500» в Индианаполисе». Я засмеялась. Подумаешь, круг! Но папа обязательно повесил бы открытку над своим рабочим столом, на календарь Ассоциации инженеров автомобилестроения, который мама постоянно пыталась убрать.

После того как мы получили открытки, я задумалась, что с ней делать. Разумеется, я не стану вешать ее на холодильник, даже не хочу класть в кошелек. Я решила отвезти ее на могилу отца, когда приеду в Массачусетс. И только я пришла к этой мысли, как мои пальцы разжались, открытка выпала, как будто стала уже собственностью другого человека, и ветер понес ее к облакам. Сегодня был отличный день — висели такие большие тучные облака с ровными основаниями, что казалось, будто смотришь на них из-под стеклянного стола. Открытка поднималась все выше и выше, к самому солнцу, и я улыбнулась, когда поняла, что больше ее не увижу.

Не знаю, почему я решила, что важно тебе об этом рассказать. Наверное, это письмо — отчасти извинение за то, что я накричала на тебя, когда вчера звонила. Иногда я веду себя так, как будто это ты виноват в том, что папа никогда тебя не бил, а мне пришлось столько мучиться. Возможно, я пытаюсь найти этому объяснение.

Есть вещи, о которых я никогда тебе не рассказывала, — по крайней мере, подробно, — но о которых, я уверена, ты позже догадался сам. Именно поэтому я и не говорила тебе ничего. Когда он начал заходить ко мне в спальню по ночам, пусть и раз в месяц, мне стало казаться, что я схожу с ума. Папа при этом проделывал все достаточно нежно. Он снова и снова повторял, какая я хорошая девочка, и я верила ему. Тем не менее, когда он поворачивал ручку двери, мои пальцы впивались в край матраса, а кровь застывала. Дошло до того, что я могла позволять ему делать то, что он делал, лишь притворившись, что это вообще не я, а кто-то другой. Я притворялась, что нахожусь в другой части комнаты, например в углу или в платяном шкафу, и наблюдаю. Я видела все, что происходило, но это было уже не так противно.

Однажды утром я сказалась больной, чтобы не ходить в школу. Пока мама готовила обед, я рассказала ей, что папа ходит ко мне в спальню по ночам, и она уронила на пол банку с тунцом.

— Наверное, тебе приснился плохой сон, Джейн, — успокоила она меня.

Потом мы вместе ползали по линолеуму, вытирая растекшееся масло и собирая кусочки рыбы.

Я сказала, что это случалось не один раз и что это мне не нравится. Я расплакалась, а она обнимала меня, оставляя жирные отпечатки на моей ночной сорочке, и обещала, что этого больше не повторится.

Той ночью папа ко мне в комнату не пришел. Он пошел в свою спальню, где у них с мамой разгорелся страшный скандал. Мы слышали грохот и громкие крики. В разгар ссоры ты прокрался ко мне в комнату и залез под одеяло. На следующее утро у мамы была перевязана рука, а рама их сосновой кровати оказалась треснувшей.

Когда папа в следующий раз зашел ко мне в спальню, то сказал, что нам нужно серьезно поговорить.

— Я стараюсь, провожу с тобой время, — сказал он, — и что получаю в благодарность? Ты бежишь к мамочке и жалуешься, что тебе это не нравится!

Он сказал, что я заслуживаю наказания за то, что сделала. Он решил меня отшлепать, но заставил прежде снять трусики. Он ударил меня и велел никогда никому ничего не рассказывать. Он сказал, что не хочет, чтобы кто-то пострадал. Ни мама, ни Джоли — никто.

Оглядываясь назад, я понимаю, что мне еще повезло. От социальных работников в школах Сан-Диего я слышала истории о том, что дети еще младше, чем была я, подвергались более жестокому сексуальному насилию. У отца дальше прикосновений дело не заходило, и продолжалось это только два года. Когда мне исполнилось одиннадцать, все прекратилось так же неожиданно, как и началось.

Я хочу, чтобы ты знал, почему я никогда не рассказывала тебе о том, о чем, я уверена, ты и сам догадался. Наверное, я надеялась, что тогда папа не сможет тебя обидеть.

Пожалуйста, не злись на меня. Пожалуйста, не…

Я перечитываю написанное. Ребекка включает в душе воду и начинает петь во весь голос. Хорошенько подумав, я рву письмо. Рву так остервенело, что на каждом клочке остается не больше одного слова. И выбрасываю его в урну. А потом беру спички, оставленные горничной у кровати, и поджигаю обрывки. Мусорная корзина пластмассовая, и пламя обжигает ее бока. «Она уже никогда не станет кораллового цвета», — думаю я. Скорее всего, она безвозвратно испорчена.