имя Таперского. Совершенно случайно, когда он искал совсем другое, листая каталог. Почему он решил, что Таперский, чье имя многие успели позабыть, согласится работать в интернате, трудно сказать. Интуиция, внутренний голос или просто предположение. Переполошив всех возможных и невозможных знакомых, он нашел его. Далекого от искусства и вообще от его прежнего мира, пополневшего, полысевшего, скромно одетого, похожего на водителя третьесортной фирмы. Узнаваемыми остались лишь глаза — такие же лучистые, как и раньше. Таперский страшно удивился, когда увидел Алекса, явившегося к нему домой. В доме у него было чисто и опрятно, ничего лишнего, все просто, но светло и уютно. И ни одной картины во всем доме. Ни одной даже самой простой репродукции. Никаких намеков на живопись. Все это никак не вязалось с теми воспоминаниями, которые у Алекса были связаны с именем Таперского. Жизнь не только нанесла великому художнику удар, но и развернула его совершенно в другом направлении. Позавидовали боги его таланту, наказали за гордыню и самодовольство.

Когда Алекс объяснил, в чем дело, лицо Таперского сначала прояснилось, а потом потемнело от воспоминаний.

— Молодой человек, но я больше не занимаюсь живописью.

— А я не прошу вас писать картины. Я прошу вас помочь нам с детьми в интернате.

— Но почему меня? Почему именно меня? Столько вокруг художников, талантливых преподавателей, почему я?

— Потому что мое собственное становление в живописи прошло под знаком вашего имени, и я уверен, что детям необходимо именно такое влияние, как ваше.

— Вы художник?

— Нет, дизайнер интерьеров. Но начиналось все как раз с живописи. И с вашего имени.

Таперский заинтересованно посмотрел на Алекса. В его глазах появился отблеск света. Стал задавать вопросы. Откуда, что да почему.

— Говоришь, твоя мать коллекционировала мои работы? Наверное, я должен ее помнить, как, говоришь, ее звали?

— Вряд ли вы ее знали, всех поклонниц не упомнишь.

Алекс поджал губы. Воспоминания о матери не входили в его планы.

— И все же? — В голосе Таперского послышались настойчивые нотки.

— Марта. Гурова Марта Феоктистовна. Знали такую?

Таперский знал. Он также узнал в ту же секунду, что сердце его умеет не только биться, но и останавливаться. Что оно умеет неожиданным образом подкатывать к горлу, нарушая все законы анатомии. И что в горле от этого образуется комок, из-за которого говорить становится совершенно невозможно. Оказалось также, что прошлое невозможно похоронить, замуровать, забыть о нем. Что оно все равно выскочит, всплывет, нагрянет, как бы ты от него ни скрывался. Алекс принес с собой не просто феерически странную идею, зацепившую Таперского, несмотря на полную абсурдность. Он принес с собой целую кипу воспоминаний.

От Алекса Таперский узнал, что Марта умерла. В одиночестве. Что ее сына, ради которого она отдалила от себя целый мир, рядом с ней в момент смерти не было. И вообще никого не было. И что жизнь в семье Гуровых уже давно пошла наперекосяк, а он и не знал. И что все случилось не так, как мечтала когда-то Марта. Марта — его Муза, его вдохновительница.

Когда через три месяца его старый друг из Ташкента приехал на выставку, устроенную посольством Узбекистана в Москве в честь дня независимости республики, он очень удивился, обнаружив среди представленных на выставке картин изображение собственного дворика с фонтанами и тахтой под тенистой чинарой. Он подошел поближе и еще с большим удивлением увидел в нижнем углу картины знакомый росчерк пера — Таперский М.

— Знаете господина Таперского? — спросил подоспевший советник по делам культуры.

— Конечно, знаю. Это имя знает любой художник, знающий хоть что-либо о советской живописи. А откуда у вас эта картина?

— Он сам нам ее подарил. Совсем недавно. Просто пришел и подарил. Сказал, что хочет поделиться с нами кусочком памяти о Ташкенте. Так и сказал.

Советник блеснул очками и оглянулся. Выставка еще не открылась, и дел было много.

— Я вас оставлю, Атабек Тахирович, если что — обращайтесь. Кстати, господин Таперский хотел и сам сегодня подъехать, так что, возможно, еще увидитесь.

Бек ошеломленно и восхищенно уставился на обрамленный рамкой кусочек его домашнего уголка. На картине не был указан год. Когда Миша успел написать это? Неужели недавно? Писал по памяти? Что могло побудить его вновь вернуться к живописи? После его отъезда из Ташкента он потерял с ним связь. Пытался найти первое время, а потом погрузился в собственную жизнь, поняв, что Миша просто не хочет быть обнаруженным, что хочет начать жизнь с чистого листа, не вспоминая о прошлом. Он обошел выставку несколько раз и вновь вернулся к картине Михаила. Все остальные произведения его не так интересовали. Творения собственных коллег-соотечественников он знал и без выставки. А эту картину видел впервые. Воспоминания захлестнули его водоворотом эмоций, и вынырнул он из него благодаря смеху и громкому голосу, окликнувшему его по имени. Голос Миши из тех времен, когда он был на коне, когда его баритон гремел по даче, собирая гостей и представляя своих друзей.

— Бек, старина! Вот ведь чуяло мое сердце, что надо к выставке картину вынести на свет божий!

Они обнялись так крепко, как только было возможно, и если бы не публика, глазевшая на них с нескрываемым любопытством, мужчины с проседью в волосах заплакали бы. Но они сдержались и вместо этого громко засмеялись, чтобы скрыть непрошеные слезы.

— Как ты здесь оказался?

— А сам как?

— Я-то картины привез. И никак не ожидал увидеть тут свой двор десятилетней давности. Откуда ты его выкопал?

— Ты меня убьешь, если узнаешь, что я написал его еще тогда, сразу после приезда в Москву. Не знал, как выразить свою благодарность твоему дому, и нарисовал по памяти место, спасшее меня.

— А почему не показал?

— Не мог. Ты же… — он запнулся, — ты же знаешь, какого дурака я тогда свалял. Кстати, познакомься, я тут пришел с друзьями. Это Бек, мой лучший друг и хозяин этого чудесного оазиса посреди жаркого Ташкента, а это Алекс и Сергей. Привел их сегодня на выставку, пока народу не понавалило. А то Сереге в толпе было бы неуютно.

Бек пожал руки высокому красивому парню и мальчику в инвалидной коляске. Компания выглядела весьма странно, вызывала кучу вопросов.

— Чувствую, нам с тобой и дня не хватит, чтобы обменяться новостями.

— Это точно. Скажу только, что Алекс вытащил меня из серости, в которой я прозябал, а Серега вернул к творчеству. Да-да, — покачал он головой в ответ на удивленно вскинутые брови Бека, — я вновь пишу картины. Думаю, к концу года будет