на самом деле работы в Бюро пропаганды почти не было и что в городе осталось совсем мало поляков. Лагеря опустели. Офицеры, с которыми он имел дело, тайком перебрались через границу, чтобы присоединиться к войскам во Франции. Кларенс организовывал эти экспедиции и таким образом сам лишил себя работы. Ему нужно было на что-то отвлечься. Он пригласил Гарриет поужинать следующим вечерам. Его приглашение и ее согласие были своеобразным бунтом против Гая и того значения, которое он придавал своей постановке.

На следующее утро Гай объявил за завтраком, что предстоят очередные репетиции, и Гарриет спросила:

— Тебе обязательно так маниакально в это погружаться?

— Только так и можно добиться результата.

Она открыла в нем качество, о котором раньше и не подозревала, — невротическую сосредоточенность.

— Сегодня вечером я ужинаю с Кларенсом, — сообщила она.

— Отлично! А мне пора будить Яки.

— Когда мы избавимся от этого инкуба?

— Думаю, он найдет себе комнату, когда получит содержание. Пока что он нуждается в крыше над головой, еде и заботе, как ребенок.

— Весьма несносный ребенок.

— Он же совершенно безобиден. Если бы в мире были одни Якимовы, не было бы войн.

— Вообще ничего не было бы.

Это было утро девятого апреля. Как только Гай и Якимов вышли, зазвонил телефон. Подняв трубку, Гарриет услышала громкий голос Беллы.

— Вы слышали новости?

— Нет.

— Германия вторглась в Норвегию, Швецию и Данию! Я только что слышала по радио!

Белла говорила с жаром и явно ожидала столь же эмоционального ответа. Не дождавшись его, она продолжила:

— Вы что, не понимаете? Это значит, что сюда они не придут!

— Могут и прийти.

Хотя Гарриет в своей тревоге видела в каждой новости дурное предзнаменование, она понимала чувство облегчения Беллы. Молния ударила в другое место. Для Румынии это означало если не помилование, то отсрочку. Стоя у балконной двери, Гарриет видела, как площадь и крыши отливают перламутром под бескрайним небом, затянутым облаками. Она слышала, как газетчики выкрикивают: «Специальный выпуск!» — и видела, как человеческие фигурки стекаются к ним, словно муравьи к крошкам еды. Ей хотелось разделить с кем-то этот момент, и она предложила Белле встретиться в «Мавродафни».

— Я не могу, — ответила та. — Мне надо идти на репетицию. Там так весело!

Гарриет вышла и купила газету. Сообщение о вторжении обнаружилось в колонке экстренных новостей: министр информации заявлял, что румынскому народу не о чем волноваться. Великий и Славный Кароль, Отец Культуры и Отец Нации, почти завершил строительство линии Кароля, и вскоре Румыния будет защищена от любых вторжений огненной стеной.

Люди толпились вокруг газетчиков, громко переговариваясь. Их голоса звучали оживленным стаккато:

— Alors, ça a enfin commencé, la guerre?

— Oui, ça commence[62].

Ее давние страхи вновь ожили. Она пересекла площадь и пошла вверх по Бульвару. Солнце, которое давно уже пыталось пробиться сквозь облака, вдруг засияло, и его лучи легли перед ней на мостовую, словно золотой шелк. В одно мгновение небо вдруг стало по-летнему синим. Официанты шестами закрывали ставни. На фасадах расправили полосатые маркизы — красные, желтые, синие, белые, с бахромой, кистями и шнурами. Распахивались окна, и люди выходили на балконы, где уже в кадках зеленели растения, чьи нежные побеги к лету превратятся в увядшие, замызганные колтуны. Цементные стены, в пасмурную погоду серые и грязные, теперь сверкали, словно мраморные.

Женщины на Бульваре были не готовы к внезапному появлению солнца и прикрывали лица сумочками. Люди здесь позабыли о войне. Кафе выставляли столики в садах и на мостовой, и люди тут же усаживались за них. Уличная летняя жизнь возобновилась без промедлений и с прежней энергией.

Подойдя к зданию, в котором должен был располагаться музей народного искусства, Гарриет увидела, что там действительно выставляются какие-то картины, и зашла внутрь. Живопись была не близка румынам. В Бухаресте не было достойных картин, за исключением девяти работ Эль Греко, принадлежавших королю. Он приобрел их за гроши еще до того, как Эль Греко снова вошел в моду, и их не демонстрировали публике. Картины в музее оказались средними; они имитировали все существующие современные жанры живописи, но их было много, и Гарриет долго их разглядывала. После этого она вновь вернулась на площадь и двинулась вверх по Каля-Викторией. Преодолев яркую толпу цыганок, торговавших цветами, она дошла до Бюро пропаганды. Никто не разглядывал картинки британских крейсеров, которые желтели под палящим солнцем, зато у Немецкого бюро, располагавшегося через дорогу, собралась целая толпа. Движимая любопытством, Гарриет подошла поближе.

В окне была вывешена карта Скандинавии. Трехдюймовые стрелки из красного картона обозначали направления немецких атак. Все молчали. Люди были поражены таким откровенным бахвальством. Гарриет постаралась принять равнодушный вид и направилась к университету. Близилось время обеда, так что у нее появился повод заглянуть к Гаю.

Главная дверь была открыта, но привратника не было. Семестр начинался только в конце апреля. Опустевшие коридоры выглядели мрачно, в них пахло воском и линолеумом. Гарриет услышала голос Гая, который провозгласил:

— С такой арифметикой в любом трактире половой управится!

Крессида, объяснил он дальше, насмехается над Троилом. Половые в трактирах, как известно, не умели считать, а значит, речь шла об очень малом количестве.

— Повторим, — сказал он и начал энергично читать реплики. Женский голос повторял за ним с той же интонацией. Это была Софи. Гарриет ощутила такой укол ревности, что остановилась. Ей захотелось сбежать, но какой в этом толк? Рано или поздно ей предстояло увидеть Софи в этой роли.

Она пошла медленнее. В конце коридора была открыта дверь. Она тихо вошла в зал, надеясь затеряться в толпе актеров, но обнаружила там только Софи, Якимова и Гая.

Это был просторный мрачный зал без окон, обшитый темными панелями. Свет лился сквозь стеклянный купол, под которым и собрались участники. Гай поставил одну ногу на стул и положил текст на колено, а Софи и Якимов стояли перед ним. Никто не заметил Гарриет, и она присела у стены.

Пока Софи и Якимов продолжали читать свой диалог, а Гай то и дело прерывал их и требовал повторить, Гарриет начала понимать, что не вынесла бы репетиций. Может, ее и не пришлось бы так часто прерывать или объяснять ей значения слов, но Гая не смущали эти остановки и пояснения. Он наслаждался ими. Возможно, он предпочитал Крессиду, которую создавал своими руками.

Что же до Якимова и Софи, они воспринимали всё происходящее не как унылую рутину, но как самовосхваление.

Разумеется, Софи была тщеславна. У нее было лицо обычной румынки — темные глаза, пухлые бледные щеки, но она держалась так, словно ожидала преклонения перед своей красотой. Теперь это ощущение собственного величия, казалось, было оправданно, и она развернулась во всю ширь. Всё внимание