— Уверен ли высокочтимый муалим, что зава в безопасности? — взволнованно спросил судовладелец. — Не следует ли дать приказ пушкарям-топ-андазам подкатить пушку к люку, а матросам-харвахам приготовить оружие?

— Благословение Аллаха да не покинет нас, о достойный Саад ибн-Маруф! Мы плывем в зеленой воде, что означает: море под нами глубокое. Нигде не видно белых проплешин — признаков мелководья или бурунов от рифов. Берег достаточно далеко. Нет и примет, предвещающих изменение погоды, приближение урагана. Чужие корабли нас не преследуют. Что же терзает сердце храбрейшего из храбрых?

— Мне не до шуток, и я не понимаю причин твоей веселости, о Салем ибн-Джафар! Меня тревожат не природные стихии, а поведение зинджей! И я поражаюсь твоему спокойствию. Вспомни закон: если я потеряю судно, ты лишишься головы.

Муалим не успел ответить, как прибежал гунмати, откачиватель воды.

— Ручные насосы забиты дерьмом и грязью, о достопочтеннейшие! — завопил он, дрожа от страха.

— Поистине среди зинджей появился необыкновенный мудрец и вожак! — покачал головой муалим. — Он сообразил, как избавиться не только от тел, но и от нечистот. Рабы наверняка пробили дырку в полу трюма, и теперь грязь падает на дно завы, откуда вместе с забортной водой, просачивающейся через щели, попадает в насосы. Оставь все тревоги, мужественный Саад ибн-Маруф! Зинджи больше не причинят нам беспокойства! Этот их новый предводитель слишком умен, чтобы устроить бунт, он понимает: все чернокожие погибнут при попытке к мятежу. Наоборот, мы привезем рабов в лучшем состоянии и большем количестве, чем когда-либо раньше.

— Мир тебе, многомудрый, — поклонились Салему бхандари, хранитель запасов пищи, и каррани-писец, он же заведующий водоснабжением. — Мы теперь знаем точное число умерших рабов. Не стоит ли уменьшить количество выдаваемых им порций?

— Ни в коем случае! Пусть едят и пьют столько же, сколько раньше… Я хочу сохранить товар. Они и так живут впроголодь. Если это не сулит больших затрат, избранникам Аллаха наивеличайшего надлежит проявлять милосердие даже к презренным червям-неверным.

Взгляд из XX века

Торговля арабов с африканскими племенами началась с появлением у халифата собственного флота в конце VI — начале VII века и продолжалась более тысячи лет. Сокровища черного материка вывозились через пятнадцать гаваней восточного побережья Африки.

Торговлей это перекачивание ценностей с юга на север можно назвать только в очень приблизительном смысле, более правильные слова — грабеж, мошенничество. Золотые слитки, слоновые бивни, пряности, ценные породы дерева оплачивались горсткой начищенных медных монет или куском грубой материи для набедренной повязки, в самом лучшем случае — стальным клинком или штукой шелковой ткани.

Неравенство торговых отношений быстро переродилось в неравенство рас. Этому способствовала и мусульманская догма об избранном Аллахом народе, которая затмила ум арабам. Развернулась работорговля. Десятки веков акулы Индийского океана и Красного моря кормились миллионами черных тел, и лишь немногим зинджам — «счастливцам» удавалось добраться до северных стран, где они становились рабами.

* * *

«Повезло» и Мбенгу с его новым трюмным племенем. Еще не раз пищевой чан возвращался на палубу с грузом из мертвецов, но введенные Могучим Слоном строгие порядки сократили смертность. Когда рабов, наконец, вывели на палубу после многомесячного путешествия, Салем не удержался от довольной улыбки: зинджей осталось в живых даже больше, чем он рассчитывал. И самое главное, почти все женщины были беременны!

«Разумным» рабам в честь окончания плавания дали вдосталь еды. Чернокожие пели и плясали всю ночь, очутившись на твердой земле… Потрясенный муалим через переводчика спросил у Мбенгу, в котором сразу определил вождя:

— Почему вы так неистово веселитесь?

— Мы не радуемся. Мы вытанцовываем наше горе! — ответил чернокожий великан, вновь через много лет получивший от хозяев свое самое первое имя — Слон. На языке суахили, откуда его взяли арабы, оно звучало как Джумбо.

В последний переход — в Азов — ясырь погнали на рассвете следующего дня. Сафонка брел, опустив голову и тупо глядя под ноги, вот города толком и не увидел. И моря тоже. Мелькнула мутно-синюшная полоса, смахивающая на Дон в весеннее половодье, и исчезла за крепостными стенами. Несколько сот шагов по кривым улочкам в окружении галдящей толпы горожан — гогочущих, потешающихся, тыкающих перстами, кидающих комки грязи — и рабы очутились на невольничьем рынке-суке.

В голову первым делом ударил страшный запах грязных тел, нестираной одежды, а главное, дерьма и мочи. Жители татарских городов справляли нужду прямо на улицах и площадях. Кое-где имелись уборщики, сметавшие грязь, но в большинстве городских кварталов, а уж на невольничьем рынке и подавно, никто ничего не убирал.

Взгляд из XX века

Чем более цивилизовывался человек, тем менее он зависел от своего третьего по важности чувства — обоняния. Первобытные люди, идя по следу кабана или прячась от пещерного льва ночью, полагались порой на свой нос больше, чем на глаза и уши. В лесу, скалах во тьме ничего не увидишь, стоит ветру завыть — и не услышишь. Вдобавок умеют звери прятаться и ходить бесшумно. А вот запах собственный устранить не могут, только и способны, что с подветренной стороны к добыче подкрадываться.

С дней, когда добили последнего мамонта, до наших дней, когда добивают последних слонов, люди, столетие за столетием, теряли замечательное свойство ориентироваться в мире с помощью носа. Однако Сафонка, намного уступая, скажем, кроманьонцу, дал бы сто очков вперед любому современному охотнику с его нюхом, «забитым» тысячами резких, да вдобавок искусственных, не существующих в природе запахов, отравленным промышленной гарью и копотью. Сафонка мог по запаху найти волчье логово или лисью нору, если проходил от них в десятке шагов, отличал, закрыв глаза и не дотрагиваясь, свежевыструганную дубовую доску от ольховой, а тем более от липовой, за несколько верст в чащобе выходил на костер, коли ветер нес дым в его сторону.

* * *

Русские привыкли держать тело в опрятности, и дух у них был чистый и свежий. Даже рабочий пот, впитываясь в свежевыстиранную рубаху, пахнул не так, как от рождения не мытый татарин. В плену, не имея возможности искупаться, а тем более отпариться в баньке, русские долго не могли привыкнуть к собственному запаху, вдруг ставшему непривычно едким и чужим. Потели в жаркий полдень, мерзли прохладной ночью. Пыль вбивалась в поры, на кожу налипали комки. Катышки грязи, как гниды вшей, вцеплялись в волосы, и по вечерам, в короткие минуты отдыха, было трудно очиститься. Удалось немного помыться и обстираться лишь на последней стоянке. Но в степи, на открытом ветру, жарком солнце и свежем воздухе даже та невероятная вонь, которой несло от коша, не так ощущалась.

В азовской же киссарии, рынке привозных товаров, на замкнутом стенами, не продуваемом воздушными потоками маленьком пятачке, где скопилось множество людей, ноздри у русских рабов как огнем жгло.