А Желдаков потянулся к Вике. Она должна была отодвинуться к окну. Желдаков остался бы доволен, что напугал, и закончил бы дело с Притуловым. Но Вика не отодвинулась. И Желдаков схватил ее за руку и дернул на себя.

Вика выхватила нож и попыталась сунуть его в живот Желдакову. Но Желдаков очень ловко отскочил — будто в кино. Ему это понравилось. И, вскинув ружье, он сказал решительно и насмешливо, как говорят в кино храбрые герои, разгадавшие хитрость врага:

— Сидеть, девушка!

Вика бросилась на ружье, отбивая в сторону ствол, и все совала ножом вперед, стараясь достать Желдакова. И достала, кольнула его. На футболке проступила кровь. Желдаков глянул на Вику и выстрелил, чувствуя себя в полном праве.

Вику отбросило, она сползла с сиденья.

И опять Лыткарева заплакала, кто-то выругался, кто-то что-то крикнул. А Тихон после секунды замешательства бросился на Желдакова. Тот сильно ударил его стволом в живот, Тихон согнулся. Желдаков начал отступать, держа карабин наготове.

— Ты как хочешь, я в кювет, — сказал Артем Козыреву.

Тот не знал, что ответить.

Зазвонил телефон, который был в кармане Маховца.

Желдаков нагнулся, не спуская глаз с Тихона и остальных, вытащил телефон.

— Что у вас там происходит? — спросил голос.

— Все нормально, — успокоил Желдаков. — Случайный выстрел.

— Это кто?

— Я.

— Кто?

— Террорист. Захватчик.

— А где тот, кто со мной говорил?

— В туалете.

— Нет, а ты кто?

— Я тот, который маньяк.

— Притулов?

— Ага. Конец связи.

Желдакову удалось сказать это бодро, почти весело, хотя бодрости и веселья у него было намного меньше, чем хотелось. С чего бы? Девушка сама виновата, выстрелено и убито правильно. Надо объяснить этим дуракам, если не понимают, — и все будет в порядке.

Но слов для объяснений не находилось, Желдаков молчал и неопределенно улыбался.

И они молчали и смотрели на него. До этого все было страшно, но более или менее понятно. А теперь и страшно, и непонятно. Этот человек, на которого никто не обращал особого внимания, стал вдруг хозяином положения, потому что у него в руках карабин и он уже стрелял — и еще может выстрелить.

Что делать, никто не знал.

Петр опомнился первым.

— Останавливайся! — крикнул он Артему. — Он тут всех перестреляет!

— И перестреляю! — подтвердил Желдаков.

Он быстро подошел к водительской кабине и сказал:

— Только попробуй — сразу башку продырявлю!

Это прозвучало хорошо — решительно и грубо. И укрепило Желдакова.

Он понимал, что совершил то, после чего его жизнь не может остаться прежней. Убьют при захвате, посадят в тюрьму. Но пока еще есть время — и это его время. И он желает в первую очередь увидеть унижение тех, кто унижал его.

— Не надо истерики! — громко сказал он. — Она меня зарезать хотела! А мне надо с ними разобраться! Потому что без меня никто не разберется! Вы трусы все! Над вами издевались, а вы молчали! — Желдаков слегка преувеличил, но это никому не показалось преувеличением.

— Чего ты хочешь, объясни? — спросил Мельчук.

— Как чего? Чего и вы хотите! Чтобы они признались, что сволочи.

— Мы и так знаем! — подал голос Ваня.

— А они, может, не знают?

— А ты-то сам знаешь, что сволочь? — спросил его Ваня.

— Знаю, — не купился Желдаков на провокацию. — Я для них сволочь, а для вас нормальный. А если я ее, то она сама виновата.

— Дебил! — сказала Наталья.

Но Желдаков был сейчас непробиваем — у него имелась цель.

— Ну? — спросил Желдаков Федорова, который сидел поблизости. — Сволочь ты или не сволочь?

— Сволочь, — ответил Федоров и отвернулся.

И меня еще осудили за ограбление народа, думал он. Вот тебе народ — у кого в руках стреляльная игрушка, тот и прав. Свергнувшие насильников, тут же сами становятся насильниками. Дурак я, мало грабил. И уныло. Грабить надо жизнерадостно. И тут же бежать в Кремль: ребята, я тут награбил, но совесть имею, желаю передать вам энное количество денег на благо ограбленного народа. Хоть через кассу, хоть из рук в руки. Пользуйтесь!

И все было бы хорошо.

Ах, жаль, жаль, жаль. Не выйти ему никогда, не убедить их, что он нужен, не упросить. Может, все-таки попробовать? Сесть и составить бизнес-план, который ясно им покажет, сколько они с этого будут иметь блага?

Не поможет. Другие, поумневшие раньше него или благодаря ему (воспринявшие суд над ним как послание и намек), давно уже трудятся на благо семейно-государственных структур.

А душевная теплота? — напомнил Федорову сам же Федоров — тот, которым он был час-другой назад.

Пошел ты в задницу, ответил ему теперешний Федоров. Жизнь коротка. Почему я должен сидеть со своим душевным теплом в кутузке, а другие мчатся на белых яхтах под алыми парусами по синим волнам, и обнимают их со всех сторон полуобнаженные загорелые красотки? Почему они там, а я здесь?

— А ты? — спросил Желдаков Сережу Личкина.

— Чего? — поднял тот хмельную голову.

— Ты сволочь?

— Конечно!

И на дне пьяного сознания Сережи отозвалось, что это правда.

Ни дня и ни минуты он не сомневался, что справедливо убил предателей, которые были на свадьбе его невесты. За дело убил. Жаль, ее не убил.

Но где-то гнездилась в нем странная для него мысль: а вдруг все-таки несправедливо? Вдруг они все-таки имели право на жизнь?

Нет, но как? Ведь виноваты же!

Виноватый не обязательно должен умереть, как и не обязательно невиноватому гарантирована жизнь — туманная мысль, неуклюже шевелясь, поворачивалась все более причудливыми боками.

И если бы Сережа мог об этом подумать, он додумался бы до того, что представил бы себя на месте людей, которых убил. И на месте гада Вовки. И даже на месте Татьяны. Он попробовал бы проникнуться их правдой.

Нет, вряд ли. Не проникся бы. Потому что не умел, не научился Сережа этого представлять. Если его, первогодка, в армии чистил по зубам дембель за то, что он, по мнению дембеля, медленно мыл пол, это было несправедливо и плохо. Когда же он сам, дембель, чистил по зубам первогодка за медленное мытье, это было правильно и хорошо. Потому что в первом случае он получал, а во втором сам выдавал, в первом случае болели скулы и зубы, а во втором — лишь кулак, да и то не сильно, если умеючи бить.