Всю зиму он работал со страшным напряжением. Вместо обычных трех-четырех часов он работал по четырнадцать, а иногда и больше, – при искусственном освещении, никуда не выходя и едва отрываясь от картины. Раз в день он надевал пальто, открывал форточку и с четверть часа вдыхал холодный воздух – это Мишенька называл своей прогулкой. Весь поглощенный работой, он стал нетерпимым ко всякой помехе, не хотел видеть гостей и едва разговаривал со своими, предпочитая вовсе жить в мастерской.

Нельзя сказать, что подобная самоотверженность, которая мне виделась чрезмерной, возымела свои плоды. Нет, Мишенька получал заказы, большею частью благодаря Мамонтову, который Мишеньке продолжал покровительствовать, однако его старание угодить заказчикам – он четко осознавал, что зависел от их благосклонности – приводило к тому, что Мишенька вновь и вновь переписывал уже написанные картины. А порой он вовсе терялся от усталости. И тогда, силясь сделать что-то, что вознесло бы его на былую вершину славы, он возвращался к демону.

– Я не могу спать, – сказал он, когда я заглянул в его мастерскую. Это была небольшая комнатка с узкими окнами, которые не давали столько света, сколько требовалось. И Мишенька жег свечи. От них в комнатке становилось невыносимо душно. И к духоте этой примешивались запахи красок, камфоры, масел и иных веществ. У меня, только-только заглянувшего с улицы, мигом закружилась голова. А Мишенька в этой комнате проводил часы.

– Голова болит? – спросил я с участием.

И было бы странно, ежели бы голова не болела. Я решительно подошел к окну и распахнул настежь его. Холодный воздух ворвался в комнату, и свечи задрожали.

– Прекрати! – взмолился Мишенька, бледнея. Он осел бы на пол, если бы я не подхватил его.

– Ты когда в последний раз ел?

– Не помню…

Давно. Я видел, как переменился он за последние месяцы, исхудав больше прежнего. И теперь от былой его красоты вовсе ничего не осталось. Его лицо было бледно, изможденно. Его губы посинели, а под глазами залегли тени столь глубокие, что сами эти глаза гляделись бездонными.

– Идем, – я набросил пальто на острые Мишенькины плечи. – Тебе надо поесть и пройтись.

Я вел его по улице, точно старика, который с трудом переставлял ноги. И говорил… мне казалось, что пока я говорю, то все и хорошо…

– Я не могу спать, – пожаловался он вновь, уже в трактире. – Он следит за мною.

– Кто?

– Демон. Он опять явился… я закрываю глаза и вижу его… я открываю глаза и снова вижу его… я пишу его.

– Зачем?

– Он так хочет… он желает, чтобы я создал его портрет… во славу… тогда он оставит меня в покое… а если не справлюсь, он заберет Савушку. Я не позволю ему забрать сына!

Его бормотание, сам вид его сгорбленной фигуры, жадность, с которой он поглощал еду, произвели на меня самое тягостное впечатление.

– Тоже думаешь, что я безумен? – Мишенька вывернулся, чтобы заглянуть мне в глаза, и, признаюсь, это было нелегким для меня испытанием. – Я говорил Наденьке, а она… она меня все успокаивает… уговаривает показаться доктору… а я не безумен! Я знаю, что демонам нельзя верить… он придет за мною… за Саввой…

– Демонов не существует, – как можно более уверенно произнес я. – Ты же всегда был материалистом.

Это не было правдой, но я сказал так, чтобы успокоить Мишеньку.

– Неужели ты и вправду думаешь, что убедишь меня в этом? – поинтересовался Мишенька, ненадолго сделавшись похожим на себя прежнего. – Ты же встречал одного… мы оба встречали… меня она прокляла, да и тебе досталось…

– Не говори глупости!

– Это не глупости, – Мишенька проявил обычное свое упрямство. – Разве ты не вспоминаешь о ней?

– А ты?

Он отвернулся. И я понял: вспоминает.

И вот почему лицо его Царевны Лебеди показалось мне столь неуловимо знакомым… и не только ее. Он помнил Эмилию. Любил свою жену – в его любви я нисколько не сомневался, – но все же не мог освободиться от той роковой страсти, которая едва не сгубила его.

– И голова болит постоянно. – Мишенька сдавил голову руками. – Порой кажется, что я дышать не могу из-за этой боли… а после ничего, отпустит вроде… только он изменится.

– Демон?

– Да… он смеется надо мной! То он ужасен, то вдруг… я никогда не видел существа, более притягательного… он думает, что мне не под силу справиться… не под силу…

Мишенька замолчал, уставившись на стену трактира, где не было ничего интересного, и тогда я понял, что разум его ускользнул из реального мира в вымышленный, где Мишеньку поджидал его собственный демон.

Тем же вечером я самым наглым образом, без приглашения, явился в дом его, зная, что Мишеньку там не застану. После нашей прогулки он вернулся в мастерскую, чтобы продолжить работу над картиной.

Встретила меня Надежда.

К слову, я опасался, что и ее застану на грани болезни, поскольку роды ей дались тяжело, да и заботы о младенце отнимали много сил. И супруг, чье болезненное состояние усугублялось, причинял ей немалое беспокойство. Но выглядела Надежда если не цветущей, то всяко спокойной.

И меня поприветствовала сердечно.

– Как хорошо, – сказала она, – что вы сами заглянули. Я, признаюсь, собиралась отправить к вам записку с тем, чтобы пригласить вас на чай.

– И беседу.

– И беседу, – согласилась Надежда, улыбнувшись печально. – Вы всегда были поразительно откровенны, что не может меня не радовать…

Чай мы и вправду пили.

Она сидела, взяв на руки Савушку, который вовсе не гляделся болезненным ребенком. Напротив, он был столь очарователен, что и малое уродство не могло лишить его толики этого очарования. И достаточно было лишь заглянуть в огромные, хрустальные будто его глаза, немыслимой прозрачности, цвета яркого, какой я видел лишь на Мишенькиных картинах, как всякие мысли об уродстве исчезали. В глазах этих мне виделась некая, недоступная обыкновенному разуму человеческому, мудрость.

И вспомнились вдруг святые безумцы Кирилловской церкви.

Не там Мишенька Бога искал… не там… дети воистину святы. И Савушка был не человеком – тем ангелом, которого Мишеньке некогда обещали.

– Вы ведь встречались с Мишей? – спросила Надежда, начиная неудобный разговор, ради которого я, собственно говоря, и явился.

– Увы.

– И видели, каков он стал?

– Он… слишком много работает.

– Верно, – улыбка Надежды поблекла. – Я говорила ему о том… я умоляла его не мучить себя… нас… а он только и твердит, что обязан содержать семью. Как будто мы не можем прожить скромнее… у меня имеются драгоценности… а через годик-другой я вернусь на сцену. Мне предлагали ангажемент. Но он о том слышать не желает. Он… мне кажется, что он осознанно доводит себя до истощения… у него голова болит.