— Нет, скорее признак дурного настроения.

Он глубоко вздохнул и стал переводить взгляд с одной стены на другую.

— Я люблю эту комнату больше всех, в которых жил раньше. Она принадлежит мне. Здесь нет ни одной вещи, которую я не завоевал бы своим мечом. Здесь все говорит мне, что я — Ахилл, а не сын Пелея.

— Да, комната красивая, — согласился я.

Он нахмурился:

— Красота служит для услаждения чувств, и я презираю ее как слабость. Нет, я люблю эту комнату потому, что она — трофей.

— Роскошный трофей. — Я сделал еще одну попытку.

Он не обратил на нее внимания, бродя мыслями где-то в другом месте; я снова попытался его вернуть:

— Даже спустя столько лет я так и научился понимать некоторые вещи, о которых ты говоришь. Ведь ты же ценишь красоту хоть в чем-то? Жить, считая ее слабостью, Ахилл, — это не жизнь.

Он заворчал:

— Мне все равно, как я живу и сколько моя жизнь продлится, если я завоюю славу. Люди должны вечно помнить меня, после того как меня положат в могилу.

Его настроение качнулось в другую сторону.

— Ты считаешь, я иду к славе ложным путем?

— Это только боги могут решить, — ответил я. — Ты не гневил их: не убивал ни женщин, пригодных для деторождения, ни детей, слишком юных, чтобы носить оружие. Угонять их в неволю — не грех. Ты не брал города, моря голодом их жителей. Если рука у тебя тяжела, то в этом нет преступления. Я мягче, чем ты, вот и все.

Он слабо улыбнулся:

— Патрокл, ты себя недооцениваешь. Возьми в руку меч, и ты увидишь, ты так же крепок, как и любой из нас.

— Битвы — дело другое. В битве я могу убивать без жалости. Но иногда мне снятся мрачные и тяжелые сны.

— Мне тоже. Ифигения прокляла меня перед смертью.

Не в силах поддерживать разговор, он умолк; мне нравилось смотреть на него, это было самое любимое мое занятие. Многого в нем я не мог постичь, но если кто-нибудь и знал Ахилла, то это был я. Он обладал способностью влюблять в себя людей, будь то мирмидоняне, или пленные рабыни, или я, если уж на то пошло. Но причина этого была не в его физической привлекательности; причина была в широте его духа, которой другие мужи редко обладали в достаточной мере.

С тех пор как мы отправились в плавание из Авлиды три года назад, он стал невероятно замкнутым; иногда я гадал, сможет ли жена узнать его, когда они снова встретятся. Конечно, причиной его тревог была смерть Ифигении, и я разделял их и понимал. Но я не знал ни куда уходят его мысли, ни что таится в их глубине.

Внезапный вздох холодного ветра всколыхнул занавеси по обеим сторонам окна. Я поежился. Ахилл по-прежнему лежал на боку, подперев рукой голову, но выражение его лица изменилось. Я громко позвал его. Он не ответил.

Встревожившись, я спрыгнул со своего ложа и присел на край его постели. Положил руку на его обнаженное плечо, но он этого не почувствовал. С бьющимся сердцем я посмотрел на кожу под своей ладонью, наклонился, и мои губы коснулись ее; слезы брызнули у меня из глаз так быстро, что одна упала на его руку. Я отпрянул в смятении, а в это время он повернул голову и посмотрел на меня — в его взгляде была какая-то недосказанность, словно именно в этот момент он впервые увидел настоящего Патрокла.

Он открыл свой бедный безгубый рот, чтобы что-то сказать, но так ничего и не сказал. Его глаза устремились к открытой двери, и он произнес:

— Мать.

Я с ужасом увидел, как у него изо рта потекла слюна, его левая рука задергалась, левая половина лица перекосилась. Потом он упал с ложа на пол и одеревенел, выгнув дугой спину и закатив глаза, так что я подумал, что он умирает. Я рухнул на пол рядом с ним, чтобы поддержать его, дожидаясь, пока почерневшее лицо не станет хотя бы серым, подергивание прекратится и он оживет. Когда все прекратилось, я вытер слюну у него с подбородка, устроил его поудобнее у себя на коленях и погладил намокшие от пота волосы.

— Ахилл, что это было?

Он посмотрел на меня затуманенным взглядом, постепенно узнавая. Потом вздохнул, как уставший ребенок.

— Это была мать со своим мороком. Мне кажется, я весь день чувствовал, что она придет.

Морок! Это и был морок? Для меня он больше походил на эпилептический припадок, хотя люди, страдающие подобной болезнью, которых я знал, всегда постепенно теряли рассудок, пока слабоумие не овладевало ими до конца; вскоре после этого они умирали. Чем бы ни страдал Ахилл, это не повлияло на его ум и морок не стал приходить к нему чаще. Думаю, это был первый после того, на Скиросе.

— Зачем она приходила, Ахилл?

— Чтобы напомнить мне о том, что меня ждет смерть.

— Не говори так! Откуда ты знаешь?

Я помог ему подняться, уложил на ложе и сел рядом.

— Я видел, что делает с тобой морок, Ахилл, и это очень напоминает эпилепсию.

— Может быть, это и есть эпилепсия. Если так, то мать насылает ее на меня, чтобы напомнить мне о том, что я смертен. И она права. Я должен умереть до того, как падет Троя. Морок — это вкус смерти, призрачного существования без тревог и чувств.

Он втянул ртом воздух.

— В молодости и славе или в старости и забвении. Здесь не из чего выбирать, но она этого не видит. Ее посещения в виде морока ничего не изменят. Я сделал свой выбор на Скиросе.

Я отвернулся и положил голову на его руку.

— Не оплакивай меня, Патрокл. Я выбрал ту судьбу, какую хотел.

Я быстро провел рукой по глазам.

— Я оплакиваю не тебя. Я оплакиваю себя.

Хотя я и не смотрел на него, я почувствовал перемену.

— У нас общая кровь, — сказал он. — Как раз перед тем, как мной овладел морок, я увидел в тебе что-то такое, чего не видел никогда раньше.

— Мою любовь к тебе. — У меня сжалось горло.

— Да. Мне очень жаль. Должно быть, я много раз причинял тебе боль, не понимая этого. Но почему ты плачешь?

— Когда на любовь не отвечают, мы плачем.

Он сел на ложе и протянул ко мне обе руки.

— Патрокл, я отвечаю на твою любовь. Всегда отвечал.

— Но ты не из тех мужей, которые любят мужчин, а мне нужна именно такая любовь.

— Может, так и было бы, выбери я жизнь долгую и безвестную. Но все так, как есть, и к чему бы это ни привело, мне вовсе не претит заняться с тобой любовью. Мы оба изгнанники, и мне будет очень приятно, если наша плоть разделит это изгнание так же, как и наш дух.

Так мы стали любовниками, хотя я и не достиг того экстаза, о котором мечтал. Но разве можно мечту сделать явью? Ахилла обуревало много страстей, но удовлетворение плоти никогда не было одной из них. Не важно. Я имел его больше, чем любая женщина, и, по крайней мере, получал удовольствие. Смысл любви не в том, чтобы владеть чьим-то телом. Смысл любви — в свободе странствовать по сердцу и мыслям возлюбленного.