— Конечно, не секрет, Валентин Константинович. Я думаю о том, что мы не напрасно живем, и красиво живем, и не стыдно оглянуться назад. Во всяком случае, есть что вспомнить и есть чем гордиться. Я имею в виду всех нас: и себя, и вас, и Ивана Даниловича, и Добрынина, и Беляка, и Рузметова, и Наташу, о которой вчера вам рассказывал.

Командир бригады слушал Кострова не перебивая. Зарубин знал, что капитан не страдает болтливостью и очень редко высказывает так откровенно свои чувства.

Костров продолжал:

— Ведь нас заставили воевать враги. Война не наше призвание. Это же истина, аксиома. Но посмотрите, как народ овладел тяжелым ратным делом, какие он совершает подвиги, подчас самому ему незаметные. Поэтому-то наши люди в состоянии творить чудеса. Я могу, как на пример, сослаться на Добрынина, на Беляка, Наташу, Бойко — людей сугубо гражданских и ставших вдруг прекрасными командирами, квалифицированными разведчиками, искушенными подпольщиками. А ваша жена?

— А ты? — прервал его Зарубин. — Ты думал два года тому назад, что будешь сидеть в лесу в роли начальника разведки партизанской бригады?

— Нет, безусловно, нет, — сознался Костров.

— То-то и оно! Цель, Георгий Владимирович, великая, благородная цель перед всеми нами — защита социалистической родины. А у нашего народа такие высокие нравственные устои, что он не остановится перед любым подвигом, перед любыми жертвами во имя этой цели. Вот ты сказал…

В землянку влетел Пушкарев.

— Ну-ка, за мной, лодыри! — скомандовал он. — Появился необычный гость, человек с большой буквы, и хочет рассказать что-то интересное. Айда, пошли.

— Что за человек с большой буквы? — недоуменно спросил Зарубин.

Костров рассмеялся.

— Память у тебя дырявая, товарищ командир бригады, — упрекнул Пушкарев. — А помнишь, кто нашел в лесу парашют?

— А-а-а, помню, помню. Сурко, кажется?

— Он самый.

Зарубину отчетливо припомнилась история с двумя парашютами, один из которых обнаружил крестьянин Сурко.

— Кстати, как фамилия того негодяя, который украл первый мешок? Я что-то не припомню… — спросил он.

— Редькин, — подсказал Костров.

— Так вы идете или нет? — начиная сердиться, спросил Пушкарев. — Сурко сидит на передовой заставе.

— Идем, идем, — успокоил его командир бригады, надевая полушубок.

Костров тоже оделся, и втроем они вышли наружу.

Сумерки сгустились. Низкие облака закрыли небо, звезды. По-прежнему мела пороша, ветер бросал в лицо сухой, колючий снег, и даже на близком расстоянии трудно было что-нибудь разглядеть.

Шагая следом за Зарубиным, Костров думал о том, что такая погода на руку его разведчикам, которых он разослал сегодня на задания. «При такой темноте можно пройти под носом у часового, и он не заметит, а если и заметит, так нетрудно скрыться».

Зарубина беспокоило другое.

«Редькин… это тот самый Редькин, который принес в ноябре сведения о прохождении эшелона со скотом, — думал он. — Чем же тогда окончилась эта темная история? Кажется, ничем. Как же это могло случиться? Что помешало нам до конца проверить, кто именно все перепутал?»

— Георгий Владимирович, — обратился Зарубин к шедшему сзади начальнику разведки, — вы помните тот случай, когда Бойко нарвался на эшелон с боеприпасами и потерял людей?

— Очень хорошо помню. С этим случаем тоже связана фамилия Редькина.

— Совершенно верно, — отозвался Зарубин. — История была довольно странная, а мы о ней забыли и успокоились.

— Напрасно вы так думаете, — осторожно возразил Костров. — Я проводил проверку.

— Интересно! И что же она дала?

Костров рассказал. Через своих разведчиков, работающих на железной дороге, он установил точно, что в те дни станция никакого эшелона с рогатым скотом не пропускала и не формировала. Телеграфист, на которого ссылался Редькин, действительно работал и продолжает работать на станции. Это молодой парень, сын бывшего торговца. Люди Кострова характеризуют его как прихвостня оккупантов.

— Но тут есть другое обстоятельство, — добавил Костров. — Ведь Бойко организовал засаду не на том участке, где рекомендовал нам Редькин, а зашел вперед на восемь километров. А на тот участок, как сообщают наши железнодорожники, выходил ночью немецкий бронепоезд. Вот в чем дело…

— Значит, если бы Бойко не изменил маршрута, то мог бы иметь дело с бронепоездом?

— Так получается.

— Совсем интересно! Чьих же это рук дело: телеграфиста или Редькина?

— Затрудняюсь ответить. Редькин ничего объяснить не может, я с ним говорил еще два раза. Он только твердит: «За что купил, за то и продал, и не путайте меня».

Зарубин задумался. Этот Редькин определенно не внушал доверия. Во-первых, хищение парашютного мешка, во-вторых, эта история с эшелоном, с каким-то телеграфистом. Поднималась досада на самого себя. Надо было давно заняться Редькиным, не спускать с него глаз и добиться полной ясности.

«Тут я прошляпил, — ругнул себя Зарубин. — И дело надо исправить».

Шедший впереди Пушкарев остановился, подождал отставших от него Зарубина и Кострова, а когда те приблизились, вдруг рассмеялся.

— Что случилось? — удивленно спросил Зарубин,

— Да я все думаю об этом человеке с большой буквы, — сказал Пушкарев и зашагал вперед. — Хитрый мужичонка! До чего же хитрый! Не хочет идти в лагерь. Дошел до заставы, вызвал Рузметова. «Дальше, — говорит, — ходу мне нет, потому как разговор у меня секретный, а у вас есть люди ненадежные». Вы слыхали?

— Так и сказал?!

— Да, да.

— А что за секретный разговор?

— Не сказал даже Рузметову, требует главного. «Я, — говорит, — его хорошо помню».

Передовая застава размещалась в большой, глубокой, с амбразурами землянке, расположенной в километре от лагеря и тщательно замаскированной снегом и молодыми елками.

Около землянки стоял с автоматом дедушка Макуха.

— Дежурим, старик? — весело спросил Пушкарев.

— Дежурим, хлопчик, — ответил дед. — Табачком не побалуешь?

Пушкарев вынул из кармана кисет.

— Идите, а то у Усмана с тоски зубы заболят. Этот лохмотник со своей военной тайной сидит и молчит.

В землянке, около железной печурки, разогретой докрасна, сидели на низких чурбачках друг против друга Сурко и Рузметов. Молчание, видимо, длилось долго, потому что Рузметов, увидев вошедших, облегченно вздохнул.

Сурко, одетый в невероятно изодранный полушубок, встал, быстро оглядел вошедших и, узнав в них старых знакомых, поздоровался.

Все расселись на чурбачках возле печи.