– Ему случалось петь и в лесу, где его слышали только деревья, и на горелых отвалах, куда собралось полгорода, – вступилась мать Кендарат. – Там были зажиточные гончары и нищие собиратели серы, но ему не было разницы. Однако вам следует знать, праведные каменотёсы, что ваша просьба внезапна, а вдохновение гимнопевца – как невидимая жила в скале. Может отозваться на зов молотка, а может и промолчать.

Гаугар улыбнулась.

– У этой стены уже третий век взывают к Луне и поминают Освободителя, – сказала она. – Мы думаем, наше мольбище старше и святее иных храмов. Подойди к скале, маленький сэднику. Поговори с ней. Погладь её ладонями… Может, что-то подскажет…

Иригойен нахмурился, стянул шапку, поклонился и пошёл к стене.

– Не сердись на него, – тихо попросила мать Кендарат. – Когда я забиралась на глыбу, я тоже не знала, получится ли у меня. И тоже честно предупредила об этом.

– Но ты, во всяком случае, попыталась, – ответила Гаугар. – Терпеть не могу тех, кто первым делом заявляет: я не смогу. Да, и скажи мне вот ещё что, маленькая плясунья… Почему ты не затеяла свой танец немного пораньше? Когда твой старший сын полез в щель?

Настал черёд улыбаться матери Кендарат.

– Мне не показалось, чтобы ему что-то грозило.

– А мне не кажется, чтобы ты была таким уж знатоком горного дела.

Жрица приглушённо рассмеялась:

– Зато я хорошо знаю своего приёмного сына. Время от времени он показывает весьма прискорбное безрассудство, но не тогда, когда дело касается рудничной работы.

Волкодав молча стоял подле неё. Опять о нём судили и рядили, словно о тыкве на грядке, но обидно почему-то не было. Может, потому, что обе женщины действительно имели какое-то высшее право так поступать.

– Он, кстати, не совсем косорукий, – сказала Гаугар. – Я бы, пожалуй, взяла его… края обсекать. Где его выучили держать молоток?

– В Самоцветных горах, – сказала мать Кендарат.

Матерь Луна! Ты, что блещешь в бескрайней ночи,

Праведный путь среди многих узнать научи!

Иригойен стоял у стены Освободителя, приникнув к ней ладонями и лбом. Глаза гимнопевца были плотно зажмурены, лицо исказилось страданием.

Тёплое лето от века сменяет зима,

И золотому светилу наследует тьма.

Но наступает злосчастное время невзгод,

Чёрные тучи грозят поглотить небосвод,

Жалкий молебен смолкает, впустую допет,

И не спешит в небеса долгожданный рассвет…

Когда люди двести лет приходят в одно и то же место ради молитвы, такое место делается особенным. Оно обретает неслышимый голос и многое может нашептать человеку, умеющему слушать беззвучное. Голос Иригойена странно отражался от скалы, уносясь в низкие тучи, и позже кто-то из рубщиков клялся, будто оттуда ему отвечал дрожащий серебряный свет.

Матерь Луна! Ты несёшься в ночных облаках!

Лик Твой туманят утраты, и горе, и страх.

Но и приняв новолуния злое тавро,

Снова нам даришь святое Своё серебро.

Ты не сдаёшься – не след поддаваться и нам!

Смерть и неволю, измену, обиду и срам —

Выдюжим всё! И не будет великой вины,

Если мы выйдем из мрака черны и страшны,

Шерстью звериной покрывшись в холодной ночи,

В грубых руках огонёк сберегая свечи…

* * *

– Лунное Небо создало меня такой, какая я есть, – рассказывала Гаугар. Не спеша отпила пива, разломила копчёную рыбину и ловко вытащила хребет. – Матерь Луна дала мне женское тело, наделив его волей и силой мужчины. Она только не зажгла в моём сердце любострастных желаний. Я никогда не хотела ни мужчину, ни женщину. Но однажды в моей ватаге появился Хетар… Я сама выбрала его на торгу, потому что старший назиратель доверяет моему выбору. Хетар начал работать, и скоро я поняла, что значит иметь хорошего сына.

Они сидели под войлочным кровом передвижной харчевни в трёх днях пути от столицы. К ночи вновь подморозило, в дымовое отверстие заглядывали звёзды. Одна голубая, другая красноватая. Их называли Перстами Исполина: созвездие напоминало пятерню, воздетую из-за окоёма. Дома у Волкодава Персты никогда не поднимались так высоко в небо.

Из-под стены за мастером пристально следила рыжая брюхатая кошка. Иригойен и мать Кендарат ели горячую похлёбку. Волкодав – кашу с солёными огурцами.

– Для прежнего шулхада было изготовлено несколько Посмертных Тел. Самое первое ему подарила мать. Я дала твоей душе земное вместилище, сказала она, дам и вечное. Но матери её дитя до седых волос кажется несмышлёнышем, только способным лепетать милые пустяки… Унаследовав прадедовское седло, молодой государь велел изготовить новое Тело, приличное воителю и мужчине, а не младенцу, умершему в пелёнках. Когда же он насытился днями, доблесть полководца в его сердце уступила место набожной мудрости. Тогда мы опять взялись за работу. Нас очень торопили…

– Ты прекрасно рассказываешь, – заметила мать Кендарат. – Не всякого приятно слушать так, как тебя.

Гаугар пожала плечами.

– Моим отцом был собиратель книг из Айрен-Ягун. Он тосковал вдали от семьи и взял себе на ложе рабыню. Говорят, я была смышлёной малышкой. Отец выучил меня чтению, письму и грамотной речи. Это забавляло его. Потом он уехал домой, а нас продал, и я пошла путём сво ей матери.

По ту сторону очага звенели струны и слышались песни, а рядом шла игра. Проворные пальцы игральщика ловко двигали по доске ореховые скорлупки. Игроки угадывали, под какой спрятана горошина. Иногда им это удавалось, чаще – нет. Особенно когда человек, раззадорившись, делал ставку побольше.

– Не люблю этого хорька, – нахмурилась Гаугар. – Он всегда нас здесь встречает. Рано или поздно мои ребята начинают играть на будущий заработок. Каждый хочет привезти жене побольше, но в итоге мне приходится раздавать подзатыльники, чтобы они не спустили последних штанов. Нутром чувствую – натягивает![91]

У невольников не могло быть законных жён, их называли хозяюшками, но Гаугар упрямо говорила – жёны.

Оторвав мясистый плавник, она угостила Мыша. Ладонь у неё была широкая, как сковородка. И такая же твёрдая.

Мать Кендарат присмотрелась к игравшим.

– Натягивает, – кивнула она.

– Но как?..

Жрица повернулась к Волкодаву:

– Сходи туда, малыш. Пусть этот бессовестный уйдёт отсюда и больше не возвращается.

Венн молча поднялся.

Гаугар посмотрела ему в спину и бросила кошке кусок рыбьей кожи с хвостом.

– Не убьёт? – спросила она. – Я слышала, хорёк засылает от выигрыша столичным ворам. Намаешься замиряться потом.

Впрочем, в её взгляде не было настоящего беспокойства.

Мать