И тогда я, оглянувшись окрест, стоя на той вершине потухшего вулкана, откуда когда-то бил первоначальный, самый могучий, еще ничем не омраченный, не загрязненный, девственно-чистый фонтан Ла, — теперь здесь было тихо, пустынно, уныло и скучно, как на окраине Переделкина, у железнодорожного полотна, забросанного мусором, — я прощально махнул правой своей рукою индийскому архату, и брат-бодхисатва ответно махнул мне правой же рукою, торчавшей из пасти льва.

Как легко и чудно стало жить, когда ты проходил весь путь Брахмы за одно мгновенье туда и обратно — и каждый раз возвращался на то место, откуда уходил с помощью смерти. Смерть была главной пружиной и помощницей для каждого путешественника, который хотел снова увидеть тех, что жили давно, и в это далекое «давным-давно» можно было попасть, лишь минуя врата смерти.

Нирвана такой возможности не давала. Будда Шакьямуни научил уходить навсегда от всех других только к самому себе. Его Просветление (то есть, по Циолковскому, — переход в лучистое состояние) ни к какой встрече не приводило — ни с кем из тех людей, чьи души ты узнал и полюбил, и всех прочих людей, чьи души ты не смог узнать и не сумел полюбить. Для меня нигде не было привлекательным достижение нирваны — оторвавшись от всех людей и навечно отодвинув от себя всех, кого мы любили и кто нас любил. И я ходил по дорогам вслед за Иисусом, а не сел на землю рядом с Сиддхартхой Гаутамой. Мне не нужно было Просветление и личное Совершенство, потому что этим владели все боги человеческие. Не надо было мне и все то, что они по вдохновению медитации открывали для себя. Пусть боги пребывали бы в совершенстве, а для нас оставили бы возможность жить, любить, умирать и возвращаться после смерти к тем, которых любили при жизни. О, как это было просто, как нужна была нам смерть, чтобы уйти от вечной разлуки с теми, которые успели умереть раньше нас — и не ушли в нирвану, и не превратились в лучистую энергию и не унеслись в бездну психического космоса.

После каждой смерти, в состоянии нового безсмертия, я смог выбирать любую дорогу, не знал ни ада, ни рая, и никто меня ни к чему не принуждал, не стыдил меня, не гнобил, не упрекал, не дразнил и не собачился, показывая мне клыки, не шантажировал, не изобличал, не тянул за ухо в суд, не глумился надо мной, показывая язык, не совал фигу под нос, не выкручивал мне руки, не бил мордой об стол, не заставлял есть дерьмо под дулом пистолета, не третировал, не давил, не скрежетал зубами мне вослед, не материл меня, не вызывал на ковер, не продавал, не предавал, не эксгибиционировал предо мной, не тюкал меня по голове, не мочил в сортире. В общем, самая надежная чиновница в Небесной Канцелярии, самая усердная работница у всех богов, придуманных людьми, — смерть давала мне, как и всем на свете, полную свободу выбора любой дороги, до любого места во вселенной, где меня ожидала благожелательная ко мне душа любого человека или зверя.

— Константин Эдуардович, о яблоке «белый налив», который вы съели в городе Боровске, в саду моего отца, Андрея Александровича, мне стало известно через его отца, Александра.

— Какое яблоко? Почему? И зачем вы мне об этом сообщили? И кто вы, прощу прощения?

— Мои родители, Андрей Александрович и Александра Владимировна, светлой памяти обоих, были похоронены в городе Боровске.

— Да, я там жил… И что же?

— Я дважды связан по родству имен с Александрами. А между мною и Александром никогда не было никаких препятствий, ни физических, ни метафизических.

— Да, я понял… И что же все-таки?

— Я приглашал в отцовский сад в Боровске двух Александров — своего деда и Александра Македонского. Мне захотелось посмотреть, каким образом совместились в живом космосе два этих Александра — один великий воитель, император, завоеватель полумира, а другой, мой дедушка, в жизни своей обычный корейский крестьянин. Правда, в далеких предыдущих поколениях он был отраслью королевского рода Кореи, в эпоху Силла.

— Ну и как прошла встреча?

— Прекрасно, Константин Эдуардович! Как вы и открыли для нас, в живом космосе все его части, даже самые мельчайшие, самые отдаленные друг от друга, связаны между собой единой нервной системой. И Александры всего мира, кто бы ни скрывался под этим именем — человек, зверь или костер в лесу, — имели сходные свойства натуры и непременно были честолюбивы и воинственны, вели других людей за собой, защищали их и разыгрывали свою жизнь по самому крупному счету.

— И все же… милый мой, что общего вы обнаружили у Александра Македонского и, как вы сказали, у корейского крестьянина, вашего дедушки?

— Например, и тот и другой любили грызть сырые луковицы репчатого лука. И тот и другой, Константин Эдуардович, не стали есть замечательные яблоки «белый налив», который вы-то сами скушали с большим аппетитом, в два приема. И даже семечки яблочные разжевали и проглотили.

— Ну да… «Белый налив». У нас в Боровске замечательные были эти яблоки. Нежные. Живые. С таким чудным ароматом, что я однажды подумал: так и должны пахнуть яблоки, надо было бы установить мировой стандарт яблочного аромата именно по «белому наливу». А как вы узнали, коллега, что я любил их покушать? Где вы могли увидеть, чтобы я ел яблоки?

— Так ведь на встрече Александров в Боровске присутствовали и вы, Константин Эдуардович. Забыли?

— Забыл, милый, забыл. Наверное, это произошло до Миллениума-двухтысячного?

— О, задолго до Миллениума.

— Тогда нет ничего удивительного, коллега. Вы узнали, наверное, что перед самым Миллениумом, когда демонтировали космическую станцию «Мир», я и перешел в лучистое состояние?

— Да, я знал об этом. Знали и многие другие по всему миру. Мы стояли и смотрели, как по небосклону летел парад огненных стрел. И одной из них, самой первой огненной стрелой, были вы, Константин Эдуардович. Я смотрел на вас и плакал от счастья.

— Но зачем было плакать-то, голубчик? Смеяться надо было, как я вас учил. Ведь все космическое мироздание, немыслимое по размерам для человеческого разумения, есть сплошная радость. Весь космос наполнен веселым шорохом и смехом небесных светил. И представьте себе ту причину, по которой создалось все это веселье! Если существовала причина его, то она должна быть грандиозно веселой и, стало быть, суперсчастливой. Итак, любовь была причиной создания единого космоса, равным образом и каждой безсмертной твари — на всех уровнях их существования и в бесчисленных мирах единой вселенной.

— Безсмертие, Константин Эдуардович, ведь тоже было даровано Творцом его тварям, на счастье и радость?

— Вы задали вопрос — вы знали и ответ. Не лукавьте, коллега-метафизик, вы еще спросили бы, а надо ли бояться смерти?

— Но зачем бы я стал спрашивать об этом, Константин Эдуардович, если мы с вами с самого раннего детства знали, что ее нет. Была какая-то старуха в черном монашеском одеянии, которая ночью пришла за вашей матушкой, когда она лежала в гробу на террасе. Монашка потянула ее за руку, и матушка ваша поднялась в гробу, потом спрыгнула на пол и превратилась в маленькую девочку в белом платьице. Черная монашка увела девочку за руку. В дверях она приостановилась и, круто повернув голову, кинула последний взгляд назад… Вам тогда было совсем мало лет, и вы это видели ясными детскими глазами. Вопрос мой был не в том, стоило ли нам бояться смерти или нет. Я спросил о безсмертии, а не о смерти. О том, на радость и счастье ли даровано нам это?