В ответ на этот необдуманный выпад раздались громкие вопли протеста.

— Нельзя говорить «тупой» или «глупый»! — кричали кроту. — Нужно говорить «умственно неполноценный»!

Филин только вздохнул. Он-то надеялся, что с этим гуаном они разделались, когда лишили насекомых права голоса.

— Вот я и говорю — насколько ваш собеседник умственно неполноценен, — быстро поправился Марк и, проглотив подвернувшегося ему червя, поспешил вернуться к существу вопроса: — Лесное Уложение гласит, что все мы равны, потому что мы одинаково важны для леса. Это значит, что нам всем необходимо быть взаимно вежливыми и внимательными, коль скоро каждый из нас является частью одного целого, если вы обоняете, что я имею в виду…

«Прах меня побери»,— подумал Марк, чувствуя, что мысль ускользает. Такое с ним случалось довольно часто — стоило ему открыть рот, как он терял нить разговора.

Он проглотил еще одного червяка.

— Ну вот, теперь, надеюсь, вам понятно? — пропищал он. — Вот об этом и трактуется в Уложении, и вам, тупарям, пора бы уже это понять!

Тем временем Лопух, приплясывая на Пне, отчаянно сигнализировал Филину, чтобы тот восстановил порядок.

Филин устало заухал: это был единственный способ урезонить крота, который ничего не видел и потому не реагировал на выпущенные когти и разинутый клюв.

При звуках его голоса аудитория послушно затихла. Только Рака, весьма довольная своей выходкой, сорвалась с ветки и, шумно хлопая крыльями, взяла курс на Грачевник.

— Прощайте, трепачи несчастные! — донесся издалека ее голос.

— Не будем обращать внимания на эту упрямую глупую птицу, — сказал Лопух, стараясь справиться со своими чувствами.

Разумеется, Филин допустил серьезный промах, позволив какой-то ощипанной вороне прервать такое важное собрание подобным вызывающим образом, однако он решил переговорить с ним потом.

— Дорогие Попечители! — снова начал он. — Мы с вами являемся свидетелями переломного момента в истории леса…

По судорожным движениям Лопушьего хвоста Филин уже понял, что Большая Задница намерен задвинуть самую длинную речь в своей жизни. Какими бы нелепыми ни казались ему Уложение и Билль о Правах, он не мог обвинять в этом лично Лопуха. К тому же этот кошмар совсем не мешал ему подремывать. Вполуха прислушиваясь, как Лопух себя нахваливает, Филин закрыл глаза и вернулся к вечному вопросу: нравится ли ему Большая Задница или нет? Уж за одно-то он, точно, не мог поблагодарить кролика — за то, что тот ввел его в политику. Допустим, общаясь с Лопухом, он вник в общекроличьи заботы и испытывал даже в некотором роде восхищение, особенно когда слушал Дедушку Длинноуха. Вместе с тем, не наблюдая никаких признаков предсказанной ДЦ «большой беды», Филин склонялся к мнению, что Сопричастные Попечители живут в каком-то идеальном, выдуманном ими самими лесу, и неуклюжие статьи Уложения и Билля о Правах лишний

раз подтверждали это. «Кстати, — задумался Филин, — почему кролики решили принять сразу два документа? Неужели им не хватило ума объединить их в один и тем сберечь всем остальным уйму времени? Начать с того, что по каждому из них придется голосовать отдельно!»

Как бы там ни было, дни Общества Сопричастных Попечителей Леса были сочтены. (При мысли о том, как ловко он воспользовался их собственной логикой, предварительно вывернув ее наизнанку, Филин довольно улыбнулся.) В самом деле, если Уложение и Билль о Правах решали все лесные проблемы — или, по крайней мере, те из них, которые считались предметом заботы Сопричастных Попечителей, — то и само Общество становилось ненужным. А если все в лесу станут милы и предупредительны друг с другом, то даже его «оторви-тет» никому не понадобится, а должность Исполнительного Председателя станет просто архитектурным излишеством…

Филин почувствовал, что у него не хватает ни сил, ни желания и дальше распутывать этот клубок. Лопух внизу безостановочно тарахтел, давая ему возможность как следует выспаться перед решающим голосованием… что ж, спасибо ему хотя бы за это.

И, свесив голову на грудь, Филин задремал.

Лесные жители мужественно сидели под мелким моросящим дождем, лишь время от времени поднимая лапу, чтобы смахнуть со лба или бровей капли воды. Лопух говорил так долго, что восхищенное внимание, вызванное его первыми словами, давно сменилось сонным оцепенением. Филин на суку Могучего дуба просто спал, как спали и рассевшиеся вокруг него роскошные фазаны, которых посланники Лопуха собрали в окрестных полях для кворума. И удивительного в этом ничего не было, поскольку эти во всех остальных отношениях достойные птицы были широко известны своей потрясающей глупостью и неспособностью сосредоточиться на чем-то хотя бы на несколько минут.

Даже кролики, которых собралось на Большой поляне видимо-невидимо, в конце концов начали нетерпеливо шаркать лапами, гадая, когда наконец Лопух закончит, если, конечно, он вообще намерен это сделать. Наименее стойкие из слушателей уже начали расползаться под осуждающими взглядами остальных, и самым первым из них был крот Марк, у которого вышел весь запас червей, так что, строго говоря, у него не было иного выхода.

Как только этот слепой оппортунист исчез в одном из своих подземных ходов, щегол, все это время на цыпочках кравшийся к ближайшему кустику, оттолкнулся от земли и прыгнул в воздух. Быстро-быстро работая крыльями, он взмыл над поляной и вдруг увидел показавшуюся из-за деревьев стаю норок. Машинально щегол испустил самый громкий в своей жизни тревожный крик. Но было слишком поздно. Никто не успел даже сдвинуться с места, а гибкие и быстрые как молнии шоколадно-коричневые хищники уже оказались в самой гуще Сопричастных Попечителей. Казалось, они просто свалились с неба. Оскаленные бледно-розовые пасти и обезумевшие от жажды крови глаза были повсюду, куда ни повернись. Атака была такой яростной и организованной, что лесные жители на мгновение оцепенели от страха, и эта секундная растерянность стоила жизни многим и многим.

Но как только незнакомые хищники принялись рвать свои беспомощные жертвы на части, на смену шоку пришла паника. Поляна огласилась жалобным воем, воплями отчаяния и криками боли. Пронзительный писк мечущихся в ужасе существ смешивался с булькающими предсмертными хрипами. Кровь из разорванных артерий десятками упругих блестящих фонтанов ударила в небо, почерневшее от сотен птиц, разом поднявшихся в воздух.

Лопух, разумеется, сознавал и что погода стоит не самая комфортная, и что его речь слишком затянулась, однако чем дольше он говорил, тем больше вспоминалось ему новых и новых аспектов, которые обязательно надо было хотя бы упомянуть, чтобы дать слушателям

наиболее наглядное представление о содержании любезных его кроличьему сердцу Уложения и Билля о Правах. Увлекшись этой задачей — а может быть, просто загипнотизированный чарующей мелодией собственного голоса, — Лопух отреагировал на вторжение чужаков одним из самых последних. Почуяв наконец неладное, он обернулся и увидел совсем близко крупного и, несомненно, плотоядного зверя неизвестной ему породы. Агрессор свирепо зарычал, прыгнул, и Лопуха обдало острым запахом хищника. В следующее мгновение он ощутил резкий толчок и кубарем покатился с Пня. Упав на землю, Лопух ощутил острую боль в плече, из которого острые зубы вырвали порядочный кусок мяса. Чувствуя, как по его шерсти стекает горячая кровь, Лопух нетвердо поднялся. Напавшее на него существо отдаленно напоминало ласку, но было гораздо крупнее, и мех его имел голубовато-коричневый оттенок. Но самым страшным было выражение неприкрытой ненависти, которое ясно читалось не только на оскаленной морде, но и в каждом стоящем дыбом волоске на загривке.