Апеллируя к премьер-министру Стэнли Болдуину, Черчилль переходит в решительную атаку.

«Установлено, что мы являемся всего лишь пятой по значению авиационной державой, и то – в лучшем случае, – заявит он в палате общин. – По своей мощи наша авиация равна лишь половине авиации Франции, нашего ближайшего соседа. Германия вооружается очень быстро, и никто не собирается ей в этом препятствовать. Я страшусь того дня, когда в руках нынешних правителей Германии окажется оружие, позволяющее угрожать самому сердцу Британской империи. Нужны меры, которые позволили бы нам достигнуть равенства в воздухе. Ни одно государство, играющее в мире такую роль, какую играем мы и хотим играть в будущем, не может позволить себе находиться в таком положении, при котором его можно было бы шантажировать» [675] .

Черчилль не ограничивался трибуной парламента, пытаясь донести свои мысли до широких слоев населения. В этом на помощь ему пришло новое техническое средство – радио. В ноябре он обратил внимание радиослушателей, что всего лишь в нескольких часах полета от Туманного Альбиона «находится семидесятимиллионная нация самых образованных в мире, умелых, оснащенных наукой дисциплинированных людей, которых с детства учат думать о войне и о завоеваниях, как о высшей доблести, и о смерти на поле боя – как о благороднейшей судьбе для мужчин».

«Эта нация отказалась от своих свобод, чтобы увеличить коллективную мощь. Эта нация со всей своей силой и достоинствами находится в объятиях нетерпимости и расового высокомерия, не ограниченного законом. У нас есть лишь один выбор. Это старый мрачный выбор, стоявший перед нашими предками, а именно: подчинимся ли мы воле сильнейшей нации или покажем готовность защищать наши права, наши свободы и собственно наши жизни» [676] .

После ввода немецких войск в демилитаризованную Рейнскую область Черчилль начинает активнее требовать проведения перевооружения, а также усиления мер коллективной безопасности.

«В течение четырех столетий внешняя политика Англии заключалась в том, чтобы противостоять сильнейшей, наиболее агрессивной, более всего стремящейся к доминированию державе на континенте, – скажет он перед комитетом Консервативной партии в марте 1936 года. – Я не знаю ничего, что могло бы ослабить или изменить справедливость, мудрость, ценность того, что вело вперед наших предков. Я не знаю ничего в военной, политической, экономической или научной области, что заставило бы меня думать, что мы не должны или не можем двигаться той же дорогой. Германия не боится никого. Она вооружена лучше, чем когда бы то ни было. Ее возглавляет группа отчаянных игроков, которым сопутствует удача; очень скоро они вынуждены будут выбирать, с одной стороны, между экономическим и финансовым крахом, внутренним недовольством и, с другой стороны, – войной, которая приведет к германизированной Европе под нацистским контролем. Поэтому, мне кажется, что присутствуют все старые условия и снова наше национальное спасение зависит от того, сумеем ли мы собрать опять все силы Европы для сдерживания возглавляемых Германией попыток» [677] .

«Одна мысль угнетает меня: месяцы быстро текут, – предупреждает он. – Если мы слишком долго будем откладывать мероприятия по укреплению нашей обороны, бо́льшая сила может помешать нам завершить этот процесс» [678] .

С каждым месяцем выступления британского политика становятся все более жесткими. Используя многочисленные контакты, Черчилль начинает собирать секретные сведения о состоянии британских вооруженных сил и масштабах разворачиваемых в Германии военных программах. Его осведомленность становится настолько пугающей для правительства, что на одном из заседаний кабинета Сэмюель Хор заявил:

«В настоящее время очень важно показать всему миру, что британское правительств обладает не меньшей и даже большей информацией, чем мистер Черчилль» [679] .

...

Одновременно с выступлениями в Британии Черчилль пытался использовать свой международный авторитет для пропаганды идей в Новом Свете. Во время лекционных туров в США и Канаде он активно доказывает необходимость противостояния надвигающейся угрозе, требуя наладить механизм коллективной безопасности и использование основ международного права для усмирения агрессора.

Спустя годы Черчилль даст следующую характеристику своим действиям:

«В то время я был рядовым членом парламента и не занимал никакого официального поста. Я делал все, что было в моих силах, чтобы побудить правительство начать широкую и чрезвычайную подготовку, рискуя даже вызвать тревогу во всем мире. При этом я рисовал, несомненно, еще более мрачную картину, чем она была в действительности. Я продолжаю считать, что поступал правильно, подстегивая всеми способами правительство, и что при всех обстоятельствах было бы лучше начать борьбу с Гитлером в 1938 году, чем тогда, когда мы наконец вынуждены были это сделать, – в сентябре 1939 года» [680] .

Несмотря на актуальность, выступления Черчилля не вызывали поддержки у его коллег. За некогда влиятельным министром в правительствах Герберта Асквита и Дэвида Ллойд Джорджа закрепилось прозвище «Вестминстерский изгой», его призывы саботировались, а поведение высмеивалось. Во время выступления в Эдинбургском университете речь Черчилля была прервана студентами, вынудив его под унизительный свист покинуть трибуну. В Оксфорде выступление политика оборвали наглым вопросом:

– Полагаете ли вы, мистер Черчилль, что германский народ, мужчины и женщины, живущие в Германии сегодня, ответственны за Великую войну? Ответьте прямо, да или нет?

Посмотрев прямо в глаза студенту, задававшему вопрос, Черчилль ответил:

– Да.

Под бурные аплодисменты студент вышел из зала [681] , а Черчилль продолжил выступление. Но когда он указал на необходимость вооружения для «защиты нашего острова», зал взорвался от смеха. Повторив фразу, Черчилль получил новую порцию унижения – смех только усилился.

Большинство депутатов, по свидетельству Гарольда Макмиллана, считали Черчилля «потерявшим связь с реальностью реакционером», а лорд Уинтертон назвал своего коллегу «погрязшим в ошибках гением, полностью нестабильным, создающим трудности для премьер-министра». Сам премьер считал экс-канцлера Казначейства «вином, которое выдохлось» [682] .

«Когда Уинстон появился на свет, к его колыбели слетелось множество фей, которые одарили его различными талантами – воображением, красноречием, трудолюбием, сообразительностью, – но в этот момент под летела одна из фей и сказала: „Никто не может обладать сразу столь многими талантами“. Она собрала их все вместе и так перемешала, что напрочь лишила Уинстона здравого смысла и мудрости, – делился своей версией о способностях Черчилля Стэнли Болдуин. – Именно поэтому мы так восхищаемся Уинстоном во время его выступлений в палате общин, но никогда не следуем его советам» [683] .

На самом деле все обстояло еще хуже. Мало того что советам Черчилля не следовали – его речи не слушали. Нередко слова «Уинстон готовится говорить!» служили для заседающих в палате общин сигналом к выходу. Часто выступления выдающегося оратора проходили при пустых скамьях, в присутствии пяти-шести наиболее преданных сторонников. Если же члены палаты и оставались на местах, то только для того, чтобы выразить негативное отношение к выступающему. Например, когда в одном из выступлений он произнес «Боже, благодарю тебя за создание французской армии», большинство депутатов «скривились от отвращения».