– Он был… вроде графа… Служил у графа… кучером…

Тоня долго смеялась над Гришкой и прозвала его графским кучером.

Гришка привык к Тоне, и ему было даже скучно без нее.

И неизвестно, во что бы перешла эта дружба, если бы не беда, свалившаяся на Гришку. Но, как известно, Гришка здорово набузил, и вот в канцелярии распределителя ему уже готовили сопроводительные бумаги в Шкид.

Последнюю ночь друзья не спали. Гришка, скорчившись, сидел на кровати около подруги.

– Я люблю тебя, – шептала Тоня. – Давай поцелуемся на прощанье.

Она крепко поцеловала Гришку, потом, оттолкнув его, заплакала.

– Брось, – бормотал растроганный Гришка. – Черт с ним, чего там…

Чтобы утешить подругу, он тоже поцеловал ее. Тоня быстро схватила его руку.

– Я к тебе приду, – сказала она. – Поклянись, что и ты будешь приходить.

– Клянусь, – пробормотал уничтоженный и растерянный Гришка.

Утром он уже был в Шкиде, вечером пошел с новыми друзьями сшибать окурки, а через неделю огрубел, закалился и забыл клятву.

Но однажды дежуривший по кухне Горбушка, необычайно взволнованный, ворвался в класс.

– Ребята! – заорал он, давясь от смеха. – Ребятки! Янкеля девчонка спрашивает. Невеста.

Класс ахнул.

– Врешь! – крикнул Цыган.

– Врешь, – пролепетал сидевший в углу Янкель, невольно задрожав от нехорошего предчувствия.

– Вру? – завопил Горбушка. – Я вру? Ах, мать честная! Хряй скорее!..

Янкель поднялся и, едва передвигая онемевшие ноги, двинулся к дверям. А за ним с ревом и гиканьем сорвался весь класс.

– Амуры крутит! – ревел Цыган, гогоча. – Печки-лавочки! А ну, поглядим-ка, что за невеста!

Орущее, свистящее, ревущее кольцо, в котором, как в хороводе, двигался онемевший от ужаса Янкель, ввалилось в прихожую. Тут Янкель и увидел Тоню Маркони.

Она стояла, прижавшись к дверям, и испуганно озиралась по сторонам, окруженная пляшущими, поющими, кривляющимися шкидцами. Горбушка дергал ее за рукав и кричал:

– Вон он, вон он, твой Гриха!

Тоня бросилась к Янкелю как к защитнику. Янкель, взяв ее руку, беспомощно огляделся, ища выхода из адского хоровода.

– Янкель с невестой! Янкель с невестой! – кричали ребята, танцуя вокруг несчастной парочки.

– Через почему такое вас двое? – пел петухом Воробей в самое ухо Янкелю.

– Дю-у-у! – вдруг грохнул весь хоровод. Тоня, взвизгнув, зажала уши. У Янкеля потемнело в глазах. Нагнув голову, он, как бык, ринулся вперед, таща за собой Тоню.

– Дю-у-у! – стонало, ревело и плясало вокруг многоликое чудовище. Янкель пробился к дверям, вытолкнул Тоню на лестницу и выскочил сам. Кто-то напоследок треснул его по шее, кто-то сунул ногой в зад, и он как стрела понесся вниз.

Тоня стояла внизу на площадке. Губы ее вздрагивали. Она стыдилась взглянуть на Янкеля.

Янкель, почесывая затылок, бессвязно бормотал о том, что ребята пошутили, что это у них такой обычай, а самому было и стыдно, и досадно за себя, за Тоню, за ребят.

Разговор так и не наладился. Тоня скоро ушла.

Две недели вся школа преследовала Янкеля. Его вышучивали, над ним смеялись, издевались и – больше всего – негодовали. Шкидец – и дружит с девчонкой. И смех, и позор. Позор на всю школу.

Янкель, осыпаемый градом насмешек, уже жалел, что позволил себе дружить с девчонкой.

«Дурак, баба, нюня!» – ругал он себя, с ужасом вспоминая прошлое, но в глубине осталась какая-то жалость к Тоне.

Многое передумал Янкель за это время и наконец принял твердое решение, как и подобало настоящему шкидцу.

Через две недели Тоня снова пришла в Шкиду. Она осталась на дворе и попросила вызвать Гришу Черных.

Янкель не вышел к ней, но выслал Мамочку.

– Вам Гришу? – спросил, усмехаясь, Мамочка. – Ну так Гриша велел вам убираться к матери на легком катере. Шлет вам привет Нарвский совет, Путиловский завод и сторож у ворот, Богомоловская улица, петух да курица, поп Ермошка и я немножко!

Мамочка декламировал до тех пор, пока сгорбившаяся спина девочки не скрылась за воротами.

Вернувшись в класс, он доложил:

– Готово… На легком катере.

– Молодец Янкель! – восхищались ребята. – Как отбрил.

Янкель улыбался, хотя радости от подвига не чувствовал. Честь Шкиды была восстановлена, но на душе у Янкеля остался какой-то мутный и грязный осадок.

А вот теперь, через два года, Янкель снова вспомнил Тоню.

На его глазах ломались традиции доброго старого времени. То, что тогда было позором, теперь считалось подвигом. Теперь все бредили, все рассказывали о своих подругах, и тот, у кого ее не было, был самый несчастный и презираемый всеми.

«За что же я ее тогда?» – с горечью думал Янкель, и едкая обида на ребят разъедала сердце. Ведь это из-за них он прогнал Тоню, а теперь они сами делали то же, и никто не смеялся над ними.

Янкель ходил мрачный и неразговорчивый. Думы о Тоне не выходили из головы, и с каждым днем сильнее росло желание увидеть ее, пойти к ней.

Однажды Янкель открыл свою тайну Косте Финкельштейну.

Костя выслушал его и, щуря темные подслеповатые глаза, важно сказал:

– По-моему, тебе надо сходить к ней.

– Ты думаешь? – обрадовался Янкель.

– Я думаю, – сказал Костя.

Наступал вечер. Шкидцы торопливо чистились, наряжались, нацепляли на грудь жетоны и один за другим убегали на улицу, каждый к своему заветному уголку.

Только Костя не торопился. Он доставал из парты томик любимого Гейне, засовывал в карман оставшийся от обеда кусок хлеба и уходил.

Косте еще не довелось мучиться, ожидая любимую где-нибудь в условном месте, около аптеки или у ларька табтреста. Костино сердце дремало и безмятежно отстукивало секунды его жизни.

Костя любил только Гейне и сквер у Калинкина моста.

Скверик был маленький, грязноватый, куцый, обнесенный жидкой железной решеткой, но Косте он почему-то нравился.

Каждый день Костя забирался сюда. Здесь, в стороне от шумной улицы, усевшись поудобнее на скамье, он доставал хлебную горбушку, раскрывал томик стихов и углублялся в чтение.

Стоило только Костиным глазам скользнуть по первым строчкам, как все окружающее мгновенно исчезало куда-то и вставал новый, невиданный мир, играющий яркими цветами и красками.

Воздух свеж, кругом темнеет,

И спокойно Рейн бежит,